―  А кто-нибудь когда-нибудь вообще бывает свободен?

―  Только если им этого хочется. Николай свободен. Как бы иначе он позировал для Ариэля?

―  Да, но дети не знают, что они свободны, и думают, что свободны как раз взрослые.

―  А я свободен? спросил, жуя, Николай.

―  Если ты несвободен, lille diaevel, то не свободен никто.

―  Еще два глотка кофе, сказал Гуннар. Очки, молоток и долото.

Николай убрал посуду и снова принялся сметать крошку и осколки мрамора в бумажные пакеты. Саманта в халате свернулась калачиком на кушетке, задремав.

Гуннар резал, насвистывал, резал снова. Николай наблюдал за ним так пристально, будто делал это сам. Жеребец носился по загону в Рунгстед-Кюсте, полуметровая елда болталась и виляла.

―  У времени реальности нет вообще никакой, знаешь? Никакой.

Саманта проснулась со смутной улыбкой.

―  Мне приснился возбуждающий сон, сказала она.

―  У девочек не бывает возбуждающих снов.

―  Много ты понимаешь. И оргазм впридачу, сладкий, как варенье.

―  В таком случае, сказал Гуннар, я последую за тобой наверх.

―  Мне, наверное, нужно вам что-то сказать, произнес Николай.

―  Что?

Вздох, закушенная губа, молчание.

―  Ничего, сказал он.

ЧЕТВЕРГ

Саманта уехала на Фин проведать тетушку. Гуннар провел вечер с Хьяльмаром Йоханссеном, художественным критиком, зашедшим посмотреть готового Ариэля. Утро ушло на фотографов, день ―  на Саманту и ее проводы. И тут Николай стучится.

―  Я пришел переночевать, поэтому ты лучше меня не впускай, если не хочешь. Не смотри на меня так.

―  Заходи, Николай. Уже поздно, знаешь ли.

―  А это еще что значит?

―  Что твои родители будут волноваться, что тебя до сих пор нет дома, например.

―  Позвони Бьергам, если хочешь. Они скажут тебе, что Николай уже в пижамке и крепко спит. Или читает, или телик смотрит, или чем он там еще может заниматься.

―  Как тебе это удалось?

―  Мне ―  никак. Это всё Николай.

―  Ну-ка дыхни. Не пьяный. Дыхание сладкое, как у коровки. Тогда я, очевидно, рассудок потерял.

―  Я Миккель. Мы лучшие друзья с Николаем, не разлей вода просто. Ты видел Николая только один раз, когда я его сюда привел и сказал, что он Миккель.

Гуннар сел и свел к переносице глаза.

―  Продолжай, сказал он.

―  Когда мама спросила Николая, будет ли он тебе позировать, план сросся сам собой. У Николая есть девчонка, которая каждый день сама себе хозяйка, и они с Николаем, к тому времени, как эти натурные дела с неба свалились, уже еблись так, что мозги из ушей лезли. Вот я и согласился побыть им. И побыл. Поэтому каждый день я приходил сюда, а он себе кончал, точно водяной пистолет в руках у четырехлетки.

―  Ну тогда ―  здравствуй, Миккель.

―  Привет.

―  Теперь, когда ты стряхнул с меня все запасы за год, объясни-ка мне еще разок, зачем ты здесь. Помягче.

―  Николай хочет быть натурщиком для Корчака. Как мой кореш, обнявшись, в этом марше смерти. Тогда все сравняется, правильно? Он приревновал, когда я рассказал ему, как мы с тобой сблизились, и про Саманту. Корчак его пробил. Ариэля он считал старьем. Он же у нас мозговитый, сам знаешь. Я был вынужден выставлять его родителей своими. Почти был уверен, что облажаюсь. Облажался?

―  Нет. Даже когда Саманта беседовала с твоей, то есть, с Николая Бьерга матерью довольно часто. Да и я с нею несколько раз по телефону говорил. Господи ты боже мой! Да у вас, засранцев, просто криминальный талант. Вам шпионскую карьеру делать надо.

―  Ну вот я и здесь.

―  А твои родители думают, ты где?

―  А у меня их нет.