Изменить размер шрифта - +

―  Когда же ты начал, Гуннар? Вчера в глыбе были мои голова, плечи, и руки и ноги снаружи, а ты делал за спиной мою задницу. Теперь примерно половина камня, в котором был я, ―  на полу, а между руками и телом у меня дырки, и между коленками, и уже видно, какие у меня будут ноги.

―  Сегодня в шесть утра. Отпугнул Эдит примерно в полвосьмого цитатами из Писания. Саманта объявилась примерно в девять, сварила кофе и подверглась выебке.

―  Хочешь еще кофе сварю? Меня тоже заводит, когда я позирую.

―  Можно себе вообразить, что когда Шекспир писал свою пьесу и репетировал ее, а также, возможно, играл в ней, в своей великой душе был далеко не лютеранином-шведом.

―  Когда я в первый раз здесь побывал, то яйца потом у меня были тугие, как зеленые дички, а моего ручного братишку всего колотило.

―  Очки. Я слышу, Саманта пришла. А ты дважды сдрочил, задыхаясь и мыча.

―  Четырежды. Я уже не ребенок. Хо, Саманта.

Саманта, куртка наброшена на голову, мокрая.

―  Льет, как из ведра ―  шведского. Не улицы, а реки. Николай! Ты считаешься, конечно. Гуннар ―  не от мира сего, когда на него работа припадком находит. Когда он на полной скорости трудился над Георгом Брандесом, мне приходилось два дня кормить и его и напоминать, чтобы пописал. Очаровательный курбет: Николай практически неузнаваем в одежде, а Гуннар примерно такой, каким и родился. Напоминает мне коня, которого я видела в паддоке в Рунгстед-Кюсте. Он был единственым джентльменом среди кобыл, высунул полуметровую елду и куролесил там взад-вперед, только бы кто-нибудь на балёху позвал.

Тихие хиханьки, лицо Николая.

―  Одна нога тут, произнес Гуннар себе под нос. Другая ―  там. Николай сейчас стиснет свои большие квадратные зубы, разложит бутерброды и сварит кофе, пока мы удалимся наверх на срочную балёху, если только кое-кто скинет штанишки.

―  А у меня их нет.

Николая внезапно обнимают, целуют в губы.

―  Не принимай близко к сердцу. Будь мужественным. Пойми. Мы тебе сильно обязаны.

Легкий дождик. Кофеварка ―  такая же, как дома, с кувшином и бумажным фильтром, бачок для воды сзади. Рвануть отсюда? Круто было бы. Миккель бы так и сделал, хоть штаны спереди торчат и все дела.

Музыка кроватных пружин сверху, хрюки. Милый смех. В яичках просто рой медовый. Мы пыхтим, ведь правда, Николай, мы такие дерзкие? Мы сыплем сахар по всему столу, везде, кроме сахарницы. Мы гремим чашками и блюдцами.

Он положит пакет с бутербродами на кофейный столик. Сел, глядя на него, так, будто в штанах у него рыба сложилась. Заткнул уши пальцами и сразу же вытащил. Вот так и учатся. Ему казалось, что Гуннар с Самантой понимали его лучше его терпимых, милых, суетливо либеральных родителей.

Он слушал шум дождя. Сочинял отчет о том, что произошло, чтобы потом рассказать в шалаше.

Едва успел он расстегнуть пуговицу на штанах и дернуть молнию, как услышал, что по лестнице вниз мягко скачет Гуннар.

―  Вот пиво, произнес он. Кофе, я вижу, варится. Ты же член семьи, надеюсь, ты это знаешь. По крайней мере, теперь ―  точно. Ох Господи, я даже тапочек не снял. Это будет отмечено.

―  Ты даже тапочек не снял, сказала, спускаясь, Саманта, завернутая в халат Гуннара. Я дальше сама. Хотя все это ты сделал для меня, миленький Николай. Надеюсь, ты вырастешь и станешь таким же козликом, как Гуннар. Это очень здорово.

―  Я и не знал, что так проголодался, промолвил Гуннар, набив рот бутербродом. Видишь, как ноги сзади повторяют всю фигуру? Николай всегда стоит, будто со всем миром сейчас кинется драться, а тут он ―  Ариэль, который понимает, что если выполнит приказ Просперо, он ―  свободен.

Волосы Саманты запутались в волосах Николая, когда она перегнулась хлебнуть пива из банки Гуннара.

―  А кто-нибудь когда-нибудь вообще бывает свободен?

―  Только если им этого хочется.

Быстрый переход