— Этот разговор проходил при свидетелях?

— Да, няня младшенькой Наденьки его слышала.

— Как зовут няню?

— Арина Радионова.

— Так, идём дальше. Расскажите об истории с рубашкой, что там произошло?

Матрена опять безразлично посмотрела в окно:

— Ну, однажды, перед Рождеством, я меняла белье и заметила на подоле ночной рубашки Николая пятна. Как на супружеских постелях бывают.

— Вы говорите о пятнах мужского семени?

— Ну да, семени. Николай заметил, что я их увидела и испугался. Запереживал так, схватил рубашку и одним махом подол и оторвал. А мне говорит: «Матрёна, не говори никому, что видела, скажешь, что прачка рубашку порвала». Я так и сделала, никому ничего не сказала. Да только мне же это и вышло боком.

— Что вы имеете ввиду?

— То и имею! Когда принесла белье от прачки, он же сам и начал при Софье Платоновне возмущаться: «Рубаха порвана! Кто это мою рубашку испортил!» Софья Платоновна давай меня корить, как это я не досмотрела и приняла у прачки испорченную рубаху. В общем, отругала меня хозяйка ни за что, а он не стал заступаться.

— «Он» — это кто? — задал уточняющий вопрос Шидловский.

— Николай Прознанский.

— Понятно. А почему же Вы матери Николая ничего не сказали? Ведь Вашей-то вины в случившемся не было!

— Никому не нужна прислуга, которая слишком много про хозяев понимает.

— Прекрасно, Матрёна, прекрасно! — похвалил женщину помощник прокурора, — Цицерон не ответил бы лучше!

Шидловский прошёлся по кабинету, перебирая свои карточки-шпаргалки, и наконец, продолжил.

— После этого я Вас благодарю. И говорю следующие слова: «Господин присяжный поверенный, свидетель Ваш», — церемонно провозгласил помощник прокурора, указывая рукой на сидевшего рядом Шумилова, — После этих слов, Матрёна, Ваш допрос переходит к защитнику Жюжеван. Это самый ответственный для Вас момент.

— Скажите, свидетель, — начал Шумилов, — Вы упомянули о разговоре, в ходе которого моя подзащитная, якобы, созналась в том, что была любовницей покойного Николая Прознанского. Не припомните, а когда этот любопытный разговор состоялся? Хотя бы примерно?

Матрёна настороженно взглянула на Алексей Ивановича.

— Не помню, — ответила она.

— Ну, месяц назад, полгода, год? — не отставал Шумилов.

— Не помню, — тупо, как попугай, однообразно повторила женщина.

— То есть Вы твёрдо помните, что разговор был, но когда именно, сказать не можете.

— А может, давешней осенью? — спросила Яковлева.

— Я этого не знаю, я от Вас хочу это услышать, — улыбнулся Шумилов, — Скажите, а Вы были дружны с гувернанткой?

— Я?! — в голосе горничной слышалось неподдельное изумление, — Да Бог с Вами, г-н следователь! Она такая фифа! С нами, прислугой я имею ввиду, дамой себя держала, считала себя ровней господам, а на самом-то деле как и мы на жизнь себе зарабатывала. И вся-то разница в том, что фартук не носила и тряпки в руках не держала. А туда же!.. Барыня!

В этом неожиданном после после прежних сухих ответов монологе зазвучало искреннее недоброжелательное чувство, долго копившееся и выплеснувшееся, наконец, наружу.

— Скажите, Матрёна, а как прошла последняя ночь перед смертью Николая? Во сколько Вы ушли спать?

— Я ложусь не позже 11 вечера.