Шумилов с минуту обдумывал услышанное. Он не сомневался, что доктором были сказаны очень важные для понимания сути дела слова. Другой вопрос, обдуманно ли они были произнесены и согласится ли доктор это когда-либо повторить.

— Николай Ильич, можно дать Вам один совет?

— Разумеется.

— Вы можете представить таракана под стеклом? Под перевернутым стаканом?

— Ну, — Николаевский запнулся, недоумевая, — Полагаю, что могу.

— Свидетель на судебном процессе подобен такому таракану. Он до поры думает, что окружён со всех сторон надёжными стенами, он чувствует себя защищённым от преследования и полностью свободным в своих суждениях. Ему кажется, что он может говорить или не говорить что только ему заблагорассудится. Есть, конечно, присяга, но её нравственная сила действует, увы, далеко не на всех свидетелей. Очень часто свидетеля опьяняет власть над судьбою обвиняемого. Но такой глупый свидетель до поры не понимает, что все его движения, все действия прекрасно видны со стороны и полностью понятны сведущему человеку. И стакан над ним — это не защита, не крепость, не убежище. Это — ловушка. И он в неё уже угодил. Самый счастливый исход для свидетеля — вообще не появиться в суде…

— М-м, — лицо Николаевского вытянулось и взгляд сделался напряженным, — И в чём совет?

— Николай Ильич, никогда не лгите в суде. И детям своим закажите. Даже если Вы будете уверены, что никто Вас не разоблачит, и ложь ничем Вам не грозит, всё равно не лгите. Всегда может найтись сведущий человек, умеющий превращать убежища в капканы.

Шло время. Минул июнь, за ним — июль и август. Вадим Данилович Шидловский благополучно отгулял трехнедельный отпуск, который провел вместе с семьей на даче в Парголове. Там, окруженный семейной идиллией, он обдумывал текст обвинительного заключения и исписал кучу маленьких карточек-шпаргалок, с которых после выхода из отпуска и надиктовал это заключение секретарю Никите Шульцу. Документ отправился наверх, на утверждение прокурором окружного суда Андреем Александровичем Сабуровым. Там, в канцелярии прокурора обвинительное заключение, повинное бюрократическим законам бумагодвижения, пропало на несколько недель. Дело таком образом застопорилось на неопределённый срок.

Разговор с Николаевским навёл Шумилова на мысль давно мелькавшую прежде — но так и не оформившуюся — согласно которой Шидловский ведет дело, сообразуясь не со здравым смыслом или истиной, а некоей схемой, согласованной с полковником Прознанским и ставшей догмой. То, что в схему укладывалось, живо приветствовалось помощником прокурора; то, что противоречило — игнорировалось. В какой-то момент сам Шумилов, видимо, стал восприниматься помехой, мешавшей исполнению схемы, потому-то Шидловский и предупредил доктора о молчании даже в отношении Шумилова. У Алексея Ивановича был большой соблазн явиться к Шидловскому и прямо потребовать объяснения случившемуся, ведь подобное можно было расценить как недоверие со стороны помощника прокурора. Но по здравому рассуждению он решил этого не делать, руководствуясь стародавней мудростью, согласно которой «прямо — короче, а в объезд — быстрее». В самом деле, пусть Шидловский пребывает в уверенности, что его тактика работает и Шумилов остаётся в полном неведении о скрытых обстоятельствах дела. Куда-то кривая выведет?

Скорое петербургское лето клонилось к концу. Ночи стали прохладными, дни заметно укоротились. В природе чувствовалось прощание с теплом и неотвратимое приближение осени. В конце августа 1878 г. парках и садах Санкт-Петербурга рано начала облетать листва; её разноцветные ворохи манили яркими красками и шелестели на дорожках. То и дело стал доноситься грустный запах костров, в которых сжигалось это осеннее великолепие.