«Артист» публикует в это время отрывки из «Святого Антония», которые открывают читателям новые грани его таланта. Его приветствуют собратья по перу. Ламартин ставит его «очень высоко», что удивляет Флобера. «Пресс» и «Монитор» делают ему «очень лестные» предложения, ему заказывают либретто комической оперы, а самые разные статьи, «большие и маленькие», хорошо отзываются о «Госпоже Бовари». Флобер рассказывает своей дорогой Элизе Шлезингер, которая только что прислала нежное дружеское письмо: «Наконец, моя дорогая, и без ложной скромности – я пожинаю плоды моей славы». И добавляет: «А теперь я возвращаюсь к своей жалкой жизни, настолько заурядной и спокойной, что приключением в ней является фраза, и где я не срываю других цветов, кроме метафор. Я буду писать, как и раньше, лишь ради удовольствия писать для себя самого, без какой-либо мысли о деньгах или шуме».

Однако 15 января, когда Флобер думает, что избежал гнева правоохранительных органов, его руанский адвокат г-н Сенар объявляет, что дело отправлено в исправительный суд. Ошеломленный этим внезапным поворотом дел, Флобер пишет Ашилю: «Думал, что все закончилось. Наполеон трижды подтвердил это и трем разным лицам… Я попал в водоворот лжи и бесчестья, из которого не могу выбраться. За всем этим стоит нечто или некто невидимый и злобный… Я не жду справедливого решения, пойду в тюрьму и не стану, разумеется, просить о каком-либо снисхождении, это было бы бесчестьем для меня… Но мне не заткнут рот! Буду работать, как и раньше, то есть осознанно и независимо. Так-то! Я таки наделаю им романов! И самых настоящих!.. И после всего этого „Бовари“ продвигается с успехом; она становится пикантной, все читали ее, читают или хотят прочесть. Преследование стоило мне множества симпатий. Если моя книга плоха, то это послужит тому, чтобы сделать ее лучше; если она должна все-таки остаться, то для нее это высшая честь… С минуты на минуту я ожидаю гербовую бумагу, в которой указан день, когда я должен буду сесть (за то преступление, что написал на французском языке) на скамью мошенников и педерастов».

Каждый день убеждает его в мысли, что благодаря преследованию министерства внутренних дел он оказался мучеником борьбы за литературу. Человек тени, он стал помимо своей воли явным олицетворением оскорбленного таланта. «Мои ходатайства пришлись как нельзя кстати в том смысле, что я знаю теперь общественное мнение, – пишет он вновь Ашилю. – Нет в Париже литератора, который не прочел бы книгу и не защищал бы меня. Все спрятались за моей спиной. Они чувствуют, что мое дело – их дело. Полиция совершила ошибку, взявшись за первый попавшийся роман и за скромного писателишку. Оказалось, что мой роман считается теперь благодаря преследованию шедевром. Что касается автора, то его защитниками сегодня являются те, кого некогда называли великосветскими дамами. Императрица (в их числе) дважды говорила обо мне».

Его принимает Ламартин, хвалит «чрезмерно», обещает поддержку на процессе. Флобер замечает: «Меня это очень удивляет, никогда бы не поверил, что певец Эльвиры увлечется Оме». В любом случае он теперь уверен в том, что «его акции вырастут в цене». «Монитор» предлагает платить по десять су за строку, «что составило бы за такой роман, как „Бовари“, около десяти тысяч франков заработка». И наконец: «Буду я осужден или нет, в любом случае мое слабое место теперь не так уязвимо».