— Слышу, пресветлый хан.

— Всякая замятия там, смута уменьшает выход. И твоя забота — стараться примирить их. Они, как пауки в банке, все никак не поделятся, не урядятся. Пока Юрий сидел в Орде, Михаил неплохой выход высылал, несмотря на неурожай и голод. И если они там сцепятся, им обоим не до выхода станет. Спрошу с тебя, слышишь, Кавгадый?

— Слышу, пресветлый хан. Постараюсь.

Ехало с отрядом и более полудюжины крытых телег. В одной из передних была Стюрка, возвращенная ныне в свое прежнее состояние, в поварихи. С ней ехал котел, чашки, крупы, мука — то есть все, что требуется для варева. В двух везли бурдюки с кумысом, сушеное мясо, рыбу. Один крытый воз был предназначен для ночлегов князя и княгини, на другом ехали служанки. И на последней телеге громоздился плетеный сундук княгини с ее нарядами, одеждой и драгоценностями.

Когда останавливались лагерем на ночлег, варили ужин, выставляли сторожей, а отужинав, укладывались спать.

Князь с молодой княгиней забирались в свою телегу почивать, ну и любиться, конечно. Видя такое дело, Романец решил, что князь окончательно отказался от Стюрки, и в одну из ночей попытался забраться к ней в телегу. Едва он перелез через дробину, как услышал тихий голос Стюрки:

— Кто там?

— Это я, Стюра,— молвил ласково Романец, предвкушая сладость объятий.

Но едва он взялся рукой за полог, как получил в левый глаз такой силы удар, что увидел сверкнувшую молнию. Романец невольно сел на задницу, зашипел змеею:

— Ты шо ж, сука... Ты ж мне глаз вышибла...

— Иди отсель, пока второй не выбила,— негромко посоветовала Стюрка.

Слезши с воза на землю и зажимая полыхающий глаз ладонью, Романец допытывался:

— Чем же ты, сука, так врезала?

— Чем надо, тем и врезала.

«Скалкой, наверно»,— гадал Романец, укладываясь под возом рядом с Иванцом. Тот, помолчав, тихо спросил:

— Что, не дала?

— Дала,— разозлился Романец на неожиданного свидетеля его позора.— И все-то тебе надо знать.

К утру глаз у Романца заплыл, посверкивал лишь через щелочку, но самое неприятное, что почернело и все подглазье.

Увидев своего милостника с этой чернотой, князь спросил, улыбаясь:

— Где тебя так угораздило?

— В темноте на дробину налетел,— соврал Романец.

— Следующий раз не шарься в темноте,— посоветовал князь,— А то и глаз потеряешь.

И непонятно было, догадался или нет князь, откуда у милостника такой синяк. Но когда около полудня Юрий подъехал на коне к телеге Стюрки, склонившись с седла, негромко сказал ей:

— Молодец, Стюра.

— О чем ты, Юрий Данилович? — удивилась та, польщенная неожиданным вниманием князя.

— Аль не догадываешься? — подмигнул он ей и вдруг, приблизив лицо, шепнул почти в ухо: — Ты слаще.

И тут же отъехал. Стюрка расплылась в блаженной, счастливой улыбке, мигом смекнув, за что похвалил ее любимый и с кем сравнил.

«Он мой, он мой,— думала радостно она.— Здесь, при татарах, он не может, не решается. Но приедем в Москву, и он будет сбегать ко мне от этой сушеной ящерки».

С этого момента повеселела Стюрка и даже на разлучницу — княгиню Агафью — стала смотреть хотя и не совсем дружелюбно, но вполне сочувственно. Ясно отчего: та была «не слаще» Стюрки.

И действительно, женившись на Кончаке и оказавшись с ней в постели, неопытной, тоненькой, неумелой, Юрий Данилович понял, что законной женушке по части любви далеко до наложницы. Агафья лежала во время близости почти бесчувственная, холодная, не разжигая страсть, а гася ее, словно отбывая тяжелую повинность.