Поднявшись чуть свет, князь приказал готовиться к отъезду и позвал к себе сыновей.

— Ну что, дети мои, слава Богу, вы уж взрослые теперь. Мне не страшно за вас. Не знаю, сулит ли мне Бог вернуться, но если случится в Орде голову сложить, то ты, Дмитрий, сядешь во Твери в мое место, ты, Александр, возьмешь в удел Холм и Микулин. Младшие пусть живут при тебе, Дмитрий. Заклинаю вас, не ссорьтесь меж собой. Держитесь друг за дружку. Не берите пример с детей Александра Невского, грызшихся меж собой, псам подобно. Только в крепкой дружбе братской будет ваша сила. Начнете ссориться, задавит вас Москва.

— Мы проводим тебя, отец? — спросил Дмитрий.

— Не надо, Митя. Вы и так проводили меня хорошо. Ворочайтесь в Тверь, поддержите мать.

— Как ты поедешь?

— Я поеду через Рязань к Дону, но вы об этом никому не говорите. Если спросит кто, скажите, пошел вдоль Волги. Через Рязань мне безопасней, там сидит князь Иван Ярославич, он ненавидит Юрия. Так что мы невольно союзники с ним.

Выехали рано, направились строго на полудень и уже к обеду выбрались к речке Буже, ехали вдоль нее и, когда начало вечереть, остановились в одной из весок.

У Михаила Ярославича сильно разболелась голова. Они вошли с Сысоем в одну из клетей. Хозяева, узнав, кто к ним пожаловал, тут же очистили для гостей широкие лавки и почти все ушли из избы. Лишь на печи посапывала старуха. Сысой постелил для князя походную постель.

— Ложись, Ярославич. Ну, как голова?

— Болит весь день. Мочи нет.

— Ну, это наволновался с детьми. Пройдет.

— Дай-то Бог.

Только они улеглись, зашебуршала на печи старуха, спустилась на пол и прямо босая вышла на улицу.

— Приспичило бабке,— проворчал Сысой.

Однако старуха вскоре воротилась, неся в руках полено. Подошла к князю.

— Давай-кось, сынок, положим тебе под голова.

— Что, бабушка?

— Вот полешко осиново. К утру головушка и выздоровеет.

— Неужто пособит?

— Обязательно, сынок. Головна-то боль осинового духу боится. Давай положим.

Михаил Ярославич поднялся, сел. Бабка положила полешко в изголовье, прикрыла дерюжкой, молвила ласково:

— Лягай, сынок, лягай. Почивай.

Князь лег, бабка перекрестила его, пошептала какую-то молитовку, поплелась к печи. Кряхтя, забралась на нее. Притихла там.

На полене, ощущаемом через дерюжку, не засыпалось, но усталость, накопившаяся за день, быстро сморила князя. Утром, проснувшись, он действительно не ощутил боли. Даже повеселел.

— Сысой, гля. А ведь права бабка. Выздоровел. Ты вели-ка в телегу кинуть осиновых полешек с полдюжины. Пригодятся, глядишь.

Он подошел к печке, где, скрючившись в комочек, лежала босая старуха.

— Ну, спасибо, баушка. Вылечила. Чем наградить-то тебя?

— Не за што, сынок. Полегчало, и слава Богу.

Князь сунул руку в калиту, вынул гривну, положил перед лицом старухи.

— Вот, купи себе, что захочешь.

— Какой из меня покупник, сыночек. Да и де покупать-то? Ежели б из одежи че. Мерзну все, кровь-то остыла уж.

— Сысой, принеси какой-нито кожушок и что там на ноги потеплее.

Сысой ушел и воротился с овчинной шубейкой и чунями, тоже шитыми из овчины. Накинул кожушок на старуху. В выцветших глазах бабки заблестели слезинки. Лепетала растроганно:

— Ой, Хосподи, за что мне счастье-то такое? Дай вам Бог здоровья, сыночки, и пути доброго.

— Спасибо, бабушка.

И в это утро хорошее настроение было у Михаила Ярославича. Голова не болела, а в памяти нет-нет да всплывала осчастливленная старуха.