— А как хлеб по-ихнему?

— Нан.

— Ага. Тогда, Александр Маркович, бер нан.

— Молодец. Держи,— протянул ему краюшку пестун.

На второй или третий день, когда княжич из своего лука натаривался¹, стреляя по стене клети, за спиной его вдруг возник Сысой. Воспользовавшись отлучкой пестуна, он попросил:

— Миш, дай стрелить.

— На,— не решился отказать своему «молочнику» княжич.

Сысой выстрелил три стрелы, но в затесь не попал, оправдался просто:

— Лук дерьмовый.

— Сам ты дерьмовый,— обиделся княжич и отобрал лук.— Принеси стрелы.

Сысой принес стрелы, выдернув из бревна, одну переломил.

— Я нечаянно, Миша, не серчай.

Княжич промолчал, но не мог скрыть неудовольствия. Сысой потоптался, потом сообщил:

— Миш, а нож у меня уже не отскакивает.

— Ну да?

— Ей-ей. Вот гляди.

Задрав домотканую рубаху, он достал нож, болтавшийся там у пояса на веревочке, взял его за лезвие и, прищурившись, бросил в стену. Нож воткнулся рядом с затесью.

— О-о, здорово,— не удержался от похвалы княжич.— И еще можешь?

— Да хошь сто раз.

Сысой кинул еще несколько раз, и нож ни разу не отскочил от стены, а дважды даже угодил в затесь.

— Сыс, научи меня.

'Натариваться — упражняться в чем-либо.

— Пожалуйста.

Когда Александр Маркович вернулся к своему воспитаннику, то, увидев эту картину, не возмутился, не вмешался, а остановился поодаль и стал с любопытством наблюдать за происходящим.

— Да не так, Миша, не так,— поучал Сысой,— ты кидаешь, словно сам за ним лететь хочешь. А ты кидай его лишь, а сам, наоборот, руку-то отдергивай. Вот гляди, как я буду.

Вечером, явившись к княгине, Александр Маркович сказал:

— Ксения Юрьевна, позволь мне к Михаилу Ярославичу пристегнуть его молочного брата.

— Сысоя?

— Ну да.

— Думаешь, так лучше будет?

— Конечно. Что ни говори, а дети ж еще. Им состязаться друг с дружкой во всем хочется. Друг от дружки научаться станут, перенимать что-то новое. Да и наука не в скуку — в радость им станет.

— А не подавит Сысой Мишеньку? Дубина-то эвон какая растет. Не заслонит?

— А я-то зачем, княгиня? Всякому его место укажу, ежели что. Зато в грядущем у Михаила Ярославича милостник будет самый верный и преданный, который жизни за него не пожалеет.

— Ну что ж, тебе видней, Александр Маркович, бери Сысоя. А как успехи у Мишеньки?

— Пока слава Богу. Кириллицу всю уже одолел. Выучил все буквы.

— Писать не начали?

— Рано еще. Рука плохо писало держит. Вот длань окрепнет, и почнем.

Так вновь когда-то сосавшие одну грудь Михаил и Сысой опять оказались рядом, под крылом одного пестуна, у одного источника знаний. По велению самой княгини Сысою были сшиты новые порты и даже сапоги из телячьей кожи. Последнему обстоятельству он особенно радовался, так как теперь было куда нож совать — за голенище.

Мальчишка понимал, что присоединен к княжичу из милости, и нисколько не обижался на пестуна, когда тот если что-то объяснял, то обращался лишь к княжичу, а Сысоя вроде бы и не замечал. И за успехи хвалил кормилец лишь Михаила, а если что-то лучше получалось у Сысоя, то и тут говорил княжичу:

— Сделай, как он.

Именно так дядька-кормилец исполнял наказ княгини «не заслонять Мишеньку». Сысой был сильнее и больше Михаила, однако от Александра Марковича похвал никогда не слышал. Зато сам княжич не скупился для молочного брата:

— Молодец, Сыска! Хорошо, Сыска! Покажи мне, как это делается.