И за эту его бесталанность я на него серчал. А еще на свой нос. Лет в четырнадцать он начал расти, что долгое время вызывало мое недовольство. Время от времени я измерял его (задачка не из простых, лоб, переносица, основание носа, что где начинается, где кончается, и чтобы никакого обмана), я изучал его с помощью сложной системы зеркал, он меня волновал, но потом, года три спустя, неудовлетворенность носом вдруг куда-то пропала. Возможно, я понял, что нос — это тоже я.

То же самое было и с так называемым мужским достоинством. Это вовсе не приданные мне части тела; сухожилия, лодыжки, мениск (даже поврежденный), мышцы, нос, половой член: все это я. Я считал себя частью природы. А также католиком, но из католической этики поначалу понял только одно — что мы грешники, а грех я отождествлял с нарушением шестой, по римско-католическому вероисповеданию, заповеди, не прелюбодействуй, то есть не дрочи, или, как говорят на исповеди, не нарушай шестую заповедь в одиночестве. Я считал все эти треволнения вокруг моего члена смешными и вместе с тем устрашающими и временами распространял их на тело в целом (или сужал до него).

В то же время меня весьма занимала мысль, что если бы я иногда не грешил «в одиночестве», то был бы просто безгрешным и не знал, в чем мне каяться, что есть явный и очевидный абсурд. Так что благодаря греховному телу — меня часто охватывало это языческое ощущение благодарности — в этическом отношении я мог воспринимать себя как реальное существо.

152

Я стоял босиком на бескрайнем лугу, тупо ухмыляясь, переполненный до сих пор не забытым счастливым чувством, телесным удовлетворением, ощущением (как бы) слитности со всем сущим; трава-мурава щекотала мои подошвы, в трусах гулял мягкий алфельдский ветерок; мне и в голову не приходило думать о незнакомом угрожающем мире, готовившемся проглотить меня.

Босоногость казалась особым кайфом, и не только по той причине, что была тайным знаком цивильности, ведь босых солдат не бывает, но и потому, что солдатские башмаки уже стерли нам ноги, края воспаленных ран были пламенно-красными и местами гноились. Какие портянки! когда в космосе уже кружат спутники! Вообще-то, грамотно намотать портянку — дело не безнадежное, но бывают в жизни периоды, когда эта тряпка, словно некое зловредное существо, сбившись через минуту в комок, появляется в самых неожиданных уголках башмака, готовая впиться во что ни попадя; неприглядные раны красовались на пятках, на самых разных поверхностях разных пальцев и даже под лодыжками. В башмаках нужно было заново учиться ходить: не шагать в них, а перебрасывать их, как два тяжеленных каменных шара.

По полю, как судьи, расхаживали с сигаретами в зубах восемь или десять старослужащих из команды воинской части, осматривая нас, как осматривают скотину.

— Ты! И ты! И ты тоже!

Фамилии тех, на кого указывали, записывали в блокнот. Происходившее напоминало фильм Золтана Фабри «Два тайма в аду», где заключенные концлагеря играли против команды немецких охранников и были заинтересованы в том, чтобы тихо-спокойно проиграть матч, но в конце концов человеческое достоинство взяло верх.

На мгновение я тоже задумался о достоинстве — о достоинстве футбола: сорок человек на поле — это уже не футбол, даже если пропорционально увеличить размеры поля; получается нечто другое, другая хореография, не соответствующие игре узловые точки, какое-то броуновское движение, напоминающее со стороны комбинацию бильярда и бега по пересеченной местности; молекулы, находящиеся в хаотичном движении, по которому можно определить число Лошмидта, иногда называемое числом Авогадро (см.