Маруся была одна-одинешенька. Часто, сидя на пороге избушки, всматривалась она в пустую окрестность и пристально наблюдала предметы, на которые другой не обратил бы внимания.

Пролетали ласточки, чирикали воробьи, расхаживали сороки у самой избы — и Маша следила за их движениями, вслушивалась в их голоса, в чиликании она искала мысли, отгадывала желания. Настанет лунная ночь, и маленькие суслики высунутся из своих нор, усядутся в кружок и поведут таинственную беседу, — девочка, затаив дыхание, долго наблюдает за ними… Кружится ли над избушкой шумное стадо скворцов, тянутся ль утки, расхаживают ли журавли по дороге, или заяц боязливо пронесется через дорогу и пропадет в кустах, — все это в глазах сиротки были явления, достойные внимания и размышления.

Пытливый ум дитяти во всем находил пищу. Оно насквозь видит, кажется, предметы и без сторонней помощи легко приобретает познания, в душе загорается искра поэзии, сердце воспламеняется любовью к жизни, ум согревается живительным дыханием веры.

Но вот наступило время осеннее, с бурями, слякотью и холодом, пришлось запереться в избе, — и то детский ум не остается без действия: девочка лепечет, и матери становится веселее, слушая ее простую болтовню, и мать начинает поучительный рассказ и наставляет дочь в науке жизни, вынесенной из горького опыта. Правда, это случалось редко и мало приносило пользы. В каждом слове Мотруны слышалось воспоминание о прошлом, голос, прерываемый вздохами, стонами, жалобами, иногда проклятиями, звучал как разбитый колокол, и в душе невинного дитяти зародилось понятие о неведомом зле, сокрушившем силы матери. Разлад матери с прекрасным, обольстительным миром сильнее и сильнее занимал девочку. В стонах матери она впервые узнала страдание, болезнь, которых не замечала ни в одном из тех вечно поющих, веселых созданий, которые она так прилежно и долго изучала, но не могла она дойти до причины этой безответной грусти.

Неопытная девушка имела такое превратное, детское понятие о жизни, что самый положительный человек, выслушав ее исповедь, ее светлые надежды, готов был бы умилиться. Будто жертва, увенчанная цветами, шла она навстречу грозной судьбе, не видя ни бед, ни страданий, безмолвно и холодно ожидавших ее впереди.

И жила Маруся теми беспечными наслаждениями, которыми Бог позлащает рассвет нашей жизни, а Мотруна между тем с каждым часом старела и быстро приближалась к могиле: она доживала свой век, смерть стояла за ее плечами, страшнее смерти для Мотруны была мысль о том, что станется с беспомощным слабым ребенком среди холодных, бесчувственных людей, эта мысль повергла ее в глубокую, немую печаль. Ей хотелось пожить еще, пожить для того, чтобы под ее надзором выросло, поумнело, окрепло ее единственное детище, надежда долго не покидала нежную мать, но природа брала свое: она уж не могла носить ведер, едва-едва передвигала ноги, — и последняя звезда надежды скрылась за черную тучу…

Больная упала на жесткую постель и зарыдала, Маруся и не подозревала причины этих слез, воображая мать дряхлой старухой, она приписала ее болезнь и слабость летам и начала думать, как бы вступить в должность хозяйки дома.

— Не беспокойся, мамонька, — произнесла девочка, — я уже выросла и могу работать за тебя… отдохни на старости лет. Я могу и воду, и дрова носить, правда, когда ведра полны, так сгибаюсь немного, а дров хоть какую вязанку, как перышко, заброшу на плечи.

Наивный лепет девочки еще больнее сжал истерзанное сердце, и мать, прижав дочку, проговорила:

— Голубушка моя, сокровище мое! Охоты-то у тебя много, да силенки мало. Где ж тебе воду и дрова носить?

Маруся покачала головкой.