С полуночи подул северный ветер и студеным дыханьем обмел палаты. Лампада с кедровым маслом качнулась и едва не погасла. Старшина хазарской торговой общины Зеев Бен-Шаддай запахнул плащ из черного соболя, наглухо задвинул волоковое оконце и вздохнул с облегчением. Ночь – время верных, когда говорит с человеком Бог языком светил и ночного ветра. «День акумов – ночь для нас, и их ночь – наш день», – учат равви, и их потаенное слово пускает корни везде, где есть хотя бы трое Избранных. Ни расторопные слуги, ни приказчики из черных хазар – его верные помощники в торговых делах не знали о ночных бдениях Бен-Шаддая. Что с того, что эти «двуногие» усердно посещают дома молитв и талдычат страницы сефир своим варварским языком? Что с того, что приняли они обрезание и гордо называют себя единоверцами Шаддая? Всякий раз, глядя на их лица, похожие на щиты, обтянутые красной кожей, Бен-Шаддай благодарил Единого и Неизреченного за счастье родиться в лоне Избранного народа.

Каждую ночь, дождавшись благословенной тишины на днепровской пристани, да еще когда разбредутся по подворьям пьяные варяги, Бен-Шаддай вынимал из походного сундучка связку пергаментов, пузырек с чернилами, остро заточенное стило византийской работы и садился за переписку.

От Красного моря до Китая насчитывается двести дневных переходов, а вокруг северного берега Каспия и того больше. По всей длине этого пути у Шаддая были верные уши и глаза. Его депеши поплывут в родственные общины в Синд и Фарандж, в Хорезм, Андалус и в страну Пирамид. Благодаря налаженному обмену сведениями на протяжении тысячи фарсахов, на всех торговых путях одновременно вздымались и опадали цены, и те, кто успел скупить товар или вовремя избавиться от излишков, оставались в выигрыше.

Предварив свой труд короткой молитвой, Бен-Шаддай взялся за перо. В письме он посылал привет и ободрение троюродному племяннику, собиравшемуся открыть свою факторию севернее Вышгорода. Экономя пергамент, он писал маленькими буквами, каждая не больше червячка, что живет в ларе с прошлогодней мукой. По обычаю он писал справа налево, из будущего в прошлое, и писал он все чаще о прошлом:

«…Две головы было у хазарского змея: Итиль и Киев, два тела – Волга и Днепр, и как на посохе учителей-левитов сплелись они воедино. Некогда Киев был столь же веротерпимый и богатый город, как Итиль хазарский, и место это было благодатно для нас. Прежде оно звалось „Горы“, и русы звали его Катай, аланы – Киево, арабы Куява, угры – Самбат, а мы – Саббатай, что означает субботняя река. Доселе протекает в том месте река небольшая, но бурная, и прежде являла она знамение правоверным. Все шесть дней недели она катила камни и лишь в субботу мелела и умолкала. И тогда наши люди, жившие по обе стороны, могли разговаривать и обмениваться новостями, но ни разу не перешли тихую реку, соблюдая субботний запрет.

Край сей богат, как никакой другой, и будь здесь виноградные лозы, оливковые деревья и смоковницы, можно было бы принять эту землю за Землю Обетованную. Так и было, пока не пришли с дикого севера Русы, одетые в шкуры и вооруженные голодом своих мечей…»

Огонек масляной лампы задрожал, хотя в комнату не проникало и малого сквозняка снаружи, Бен-Шаддай отложил перо и подул на пергамент.

Где-то далеко за городской стеной перекликались петухи и сонно лаяли собаки. На рассвете Бен-Шаддай собирался покинуть Киев-Саббатай с партией рабов. Тысяча человек была куплена им на княжьем подворье, это были проданные за долги данники и пленники славянской крови, захваченные княжьей дружиной в усмирительных походах.

«Ты хорошо знаешь наш товар, – вновь заскрипело перо в неутомимой руке Бен-Шаддая, – у нас принято называть его гоим – скот, и нет никого в этой земле, кто бы действовал успешнее нас…»

И это не было пустой похвальбой.