Вскоре после этого вернулся Ингвар в Новгород и, увидев двойной топорок, обрадовался, точно узнал. Старец нарек дитя Пребраной, а топорок велел возложить в кумирне перед Макошью. Уезжая, поручил князь девку-пеленашку Гюряте, чтобы по достижении семи лет отослать в Киев. Но погиб князь Ингвар много раньше назначенного срока.

– Позову ее к тебе, будто за делом, – шепнула Бабурача. – А уж ты не зевай, новоженец! – И мамка захохотала, сверкая крепкими зубами.

Поджидая Пребрану, Гюрята вынул из сундука подарки: стеклянные византийские браслеты и серебряное литое зеркальце на тонкой ручке и не утерпел, заглянул в полированную лопатку. Прежде-то он в лезвие меча гляделся, а теперь и до бабьих утех дошло, и то нынче не диво. В Царьграде, так даже мужики кудри перед зерцалом завивают! Вот только посаднику боле похвастать нечем, поредела дремучая чаща, и вытоптало время широкую плешину промеж ушей. Нос от частых пиров распух, рука без меча ослабла и торец огруз, как у Бабурачи.

Скрипнула дверь, в горницу неслышно скользнула Пребрана и встала перед посадником, потупив глаза. Густые злато-шелковые волосы распущены по девичьему обычаю. На лбу – перевязь из пестрого лыка. По бокам точеного лица тревожно позвякивают кольца-привески. Щеки алеют как маков цвет, дрожат стрельчатые ресницы, и видно, как в тонких жемчужных жилках бьется неприступный норов.

Тяжело засопел посадник: раззадорила его девичья краса. Руки клешнями расставил, словно хочет поймать куницу, но едва сделал шаг, перебежала Пребрана за резной столб, сверкает глазами, не дается охотнику. Наконец, запыхавшись, поймал посадник девушку, усадил на лавку и надел на запястье синий браслет византийского стекла.

– Полюби, приголубь меня, лада моя! Боярыней сделаю, в Киев поедешь, при Княгине будешь…

Молчит Пребрана, смотрит на Гюряту прямо и дерзко, ноздри тонкие раздувает. Скользнул браслет с девичьей руки и раскололся на синие брызги.

– Что, не люб подарок? – недобро оскалившись, спросил Гюрята.

Взял златые пряди и, как вожжи, намотал на руку. За девку без рода и племени и вступиться-то некому, а тут сам посадник ее сватает, а она брыкается: «Мол, не тебе, сивый мерин, златогривую кобылку объезжать и в стойло ставить, найдутся помоложе загонщики!»

В былое время в тот же вечер старец окрутил бы его с Пребраною, а теперь по новому закону надобно девку крестить.

– Вот, что, Пребранушка, креститься тебе надобно, – Гюрята глазами показал на распятие в углу горницы.

Пребрана только плечиком повела: мол, не знаю, о чем ты толкуешь. Крепче сжал Гюрята золотую кудель и до крови поцеловал Пребрану в сомкнутые зубы. Вырвалась девка и убежала вихрем.

Сейчас же послал Гюрята гридней охранять двери девичьей и велел починать привозные товары, вынимать из подвалов летние припасы и выкатывать наверх бочки с медом и брагой. Приказал телят колоть и жарить во дворе на высоких вертелах: животу подавай все, кроме острого ножа.

В гриднице накрыли стол и наметали блюд. Из погребов подняли двенадцать бочек сыченого меда, опечатанных Игоревой печатью.

Сузив плечи, и раз и другой прошел Гюрята мимо горенки, где уныло пели греки. Наконец решился и дверь отворил. В горнице душно, угарно от множества свечей. Отец Филофей, одетый в суровую власяницу, стоит на коленях перед большим, в человечий рост крестом.

Едва объяснил Гюрята свою затею, сморщился Филофей, точно кус попался не по зубам, и что-то сказал переводчику. Усмехается переводчик червлеными устами, глазами играет:

– Дух влечет горе, а тело тянет долу. Женщина есть сосуд лукавый, полный скверны и нечистот, и пути ее ведут в жилище смерти.

В который раз удивился Гюрята, вроде бы и рта не раскрыл старец, а переводчик уже все понял и навострил жало для мудреного наставления.