Она смотрела без насмешки и без отвращения. Но не равнодушно, а…

Вот с этим вот…

С этим странным чувством за внешней безмятежностью.

Я сделал несколько дурацких комплиментов. Хедера слушала, как слушают шум дождя.

— Бог мой, — сорвалось у меня с языка само собой, — сударыня, зачем вам сдался этот майор? Ну зачем?

Она едва заметно пожала плечами.

— Мне нужна опора, — сказала она. У неё был глуховатый, ровный, необычный голос, такой же безмятежный и тревожащий, как выражение лица.

Молчаливые красавицы сплошь и рядом глупы. Но не Хедера. Я видел: она наблюдает за всем окружающим с равнодушным любопытством, как за копошением муравьёв. Она была… как богиня на рауте смертных. Или фея. Но не человек.

— Мы ещё увидимся, сударыня? — спросил я, заставляя себя отвести её на место.

— Не знаю, — ответила Хедера. — Возможно.

— Непременно! — сказал я, а она снова чуть пожала плечами. Не отводила взгляда, не робела, не смущалась, не приглашала и не навязывалась.

Просто смотрела на меня. Как на новый, но малоинтересный предмет.

Я следил за ней весь вечер. Меня ужасно радовало, что это выражение спокойного наблюдения не покидает её лица, какой бы хлыщ перед ней ни распинался. Либо ей никто не нравился по-настоящему, либо она невероятно владела собой, но ни малейшего знака расположения никто не получил.

И оттого все наши мужчины просто на стену лезли. А майор, старая сволочь, видя это, ухмылялся. Так понимающе, гнусно ухмылялся. Вы тут хоть расшибитесь, а спать с Хедерой буду я, неважно, что она об этом думает.

И видя эту ухмылку, видя, как он её укутывает пелеринкой, как руку подаёт, чтобы поднялась в экипаж, — как обращается заботливо, по-хозяйски так, словно с ценным имуществом, — я думал, что своими руками бы его удушил.

Всю ночь думал о Хедере. И весь следующий день. И, подозреваю, не я один. Мой отец за завтраком был рассеян и слегка печален, и газета ему на ум не шла, и тост с маслом он уронил, и лакею раздражённо сказал: «Не хотите служить, Вейс, я вас рассчитаю, а хотите — служите, как надлежит!» Поймал мой взгляд — ухмыльнулся, пожалуй, виновато:

— А хороша девчонка у майора Бульма, а?

Девчонка…

Впрочем, я бы, наверное, тоже сказал «девчонка». Чтобы этот кавардак в душе хоть немного прикрыть от чужих глаз. Мне же к кофе принесли пяток писем от моих подружек разной степени случайности. И я этот надушенный мусор кинул в корзину для бумаг, не читая.

Я был как голодный нищий, которому хлеба хочется до смерти, вот этот горячий каравай, от которого запах на всю деревню, а в руки ему суют пустые хорошенькие коробочки от печенья и цветные конфетные бумажки. Только злит.

Я позвал садовника и велел ему нарезать роз. Лучших, какие у нас в саду только есть, — не знаю, как они зовутся, сорт такой, прямо бархатный, крупные, томные цветы такие. Ни одна девица не устояла. И с громадным букетом этих роз я отправился к майору делать ответный визит.

Мол, мой отец-барон будет всегда рад видеть героя. Если майор выползет меня встретить.

Но надеялся-то я на Хедеру. И мне повезло.

Домишко у майора был поганенький. Кривенькая лачужка в два этажа, краска потрескалась, уже не понятно, голубая или серая. Но увитый плющом — это его красило. И на фоне стены плюща, в плетёном кресле сидела Хедера с книгой — денёк выдался погожий.

Я её окликнул:

— Сударыня, примите… — и протянул цветы.

Она подняла на меня глаза — и вдруг коротко расхохоталась. Странно — дико, зло, почти издевательски. Но этот ведьминский смех сделал её совершенно нестерпимой для взгляда — ещё более желанной, если это возможно.