Муж промолчал. Он сидел на кровати и чистил ружье. Он набил магазин тяжелыми желтыми патронами и вытряхнул их обратно. Они рассыпались по кровати». Герой и героиня противопоставлены друг другу: он — молчаливый, работящий охотник, она — бездельница, болтливая святоша. Реальный Кларенс Хемингуэй был, как и его жена, членом Общества христианской науки, и не жена, а именно он, по свидетельству других детей, постоянно читал религиозные журналы; в 1906 году он возглавит воскресную школу при Третьей конгрегационалистской церкви и получит у прихожан прозвище «дьякон». Если бы Хемингуэй писал «все как есть» — а многие читатели убеждены, что он так и делал, ведь он же говорил, что писать надо правдиво! — рассказ не смог бы родиться. На самом деле он всю жизнь декларировал обратное: писатель должен выдумывать, но так, чтобы выдумка выглядела убедительнее правды.

Религиозны в семье были все. Маленькие Эрнест и Марселина были чрезвычайно набожны, любили слушать псалмы, которые пела мать, и рассказы Эрнеста Холла о миссионерах и мучениках. Формально принадлежа к вере Хемингуэев, они унаследовали «домашнюю» веру Холлов; во время прогулки четырехлетний Эрнест сказал матери: «Я знаю, почему людям нужно общаться с Богом — ему одному скучно». Став взрослым, он, в отличие от большинства литераторов, рассуждать о Боге будет редко. Несколько раз в жизни он испытает прилив сильного религиозного чувства, однажды — то ли из житейских соображений, то ли из эстетических — переменит конфессию, иногда будет объявлять себя атеистом, но в целом его религиозность останется простодушно-машинальной, как у детей или людей не слишком интеллектуальных: страстные порывы и молитвы, когда «прижмет», и равнодушие в остальное время («Ужасно легко быть бесчувственным днем, а вот ночью — это совсем другое дело»), суеверные страхи (верил всевозможным приметам, носил амулеты) и привычка к ритуалам, ибо они успокаивают.

Религия Кларенса Хемингуэя требовала сурово наказывать детей: примерно с трех до четырнадцати лет их били. Многие даже в XXI веке считают, что бить детей нужно; тогда необходимость физических наказаний вообще не подвергалась сомнению. Иногда, вспылив, детей била Грейс, но систематически — только Кларенс. Причину, по которой их наказывают, дети понимали не всегда, и им ее не объясняли. «Милое, улыбающееся выражение на лице моего отца в один миг уступало место сжатым губам и пронизывающему взгляду, — вспоминала Марселина. — Иногда переход от веселья к строгости был так резок, что мы испытывали шок, когда папа только что держал нас на коленях и обнимал, а через мгновение — из-за того, что мы что-то не так сказали или сделали, или не исполнили какую-нибудь домашнюю обязанность, о которой он внезапно вспомнил, — отсылал нас в свои комнаты, или оставлял без ужина, или бил ремнем, или ставил на колени и заставлял просить у Бога прощения». Во время битья ребенок должен был кричать — пока он молчал, наказание не прекращалось. По словам старшей сестры, только Мадлен отказывалась кричать — и ее били сильнее, чем других. До степени истязаний, впрочем, побои не доходили, так что крики ребенка означали не то, что он сломлен, а то, что он научился хитрить и угождать. Но родителей это не волновало.

Всего этого нет в рассказах о Нике Адамсе. Там есть лишь то, что нужно автору, дабы читатель увидел плохую мать и хорошего отца. От Хемингуэя все знают, что Грейс запрещала ему употреблять «грязные» слова — «пойди и вымой роте мылом», — но из воспоминаний других детей явствует, что запрет исходил от Кларенса. Он не хотел, чтобы дети читали бесполезные книги, мечтали, бездельничали, их руки должны быть заняты физической работой, ибо праздные руки приводят к дьявольскому занятию — мастурбации; он также запрещал танцевать, играть в карты, вообще играть во что-либо по воскресеньям (жена с ним соглашалась).