– Как же так, – ответил Санчо, – мой господин, а он большой знаток рыцарских романов, рассказывал мне о сеньоре Ланцелоте, из Британии прибывшем, и уверял меня, что

ну а моего осла я ставлю ничуть не ниже клячи сеньора Ланцелота.

– Братец, – возразила дуэнья, – если вы шут, то приберегите ваши остроты для тех, кто вам за них платит, а от меня вы получите только фигу.

– Это неплохо, – ответил Санчо, – фига, наверное, будет зрелая, ибо она, несомненно, ровесница вашей милости.

– Ах ты, невежа, неотесанный болван! – вскричала, разозлившись, дуэнья. – Какое тебе дело до того, стара я или молода, – в этом я дам отчет Господу Богу, а не тебе, провонявший чесноком проходимец!

Она крикнула это так громко, что герцогиня обернулась и, увидев, что у дуэньи от ярости глаза налились кровью, спросила ее, что случилось.

– Да вот этот молодчик, – ответила дуэнья, – настоятельнейше просил меня отвести в конюшню осла, которого он оставил перед воротами замка. При этом он сослался на пример каких-то фрейлин, которые где-то служили какому-то Ланцелоту, в то время как дуэньи заботились о его скакуне. А в довершение всего он обозвал меня старухой.

– Вот это последнее слово, – сказала герцогиня, – я и сама сочла бы тягчайшим оскорблением.

И затем, обратившись к Санчо, она прибавила:

– Запомните, друг Санчо, что донья Родригес еще очень молода. Вас, вероятно, ввел в заблуждение ее головной убор, но знайте, что она его носит не из-за преклонного возраста, а потому что он подобает ее почтенному званию.

– Да будь я проклят на всю жизнь, – воскликнул Санчо, – если я собирался ее обидеть! А сказал я это потому, что нежно люблю своего ослика и мне хотелось поручить его самой мягкосердечной особе на свете, а сеньора донья Родригес показалась мне именно такой.

Дон Кихот, слышавший все это, сказал Санчо:

– Санчо, место ли здесь для подобных разговоров?

– Сеньор, – ответил Санчо, – где бы человек ни находился, он повсюду будет говорить о своей нужде: я вспомнил об ослике и тут же заговорил о нем. Вспомни я о нем в конюшне, так и заговорил бы о нем не здесь, а там.

На это герцог сказал:

– Санчо вполне прав. Его не в чем обвинять. Но не тревожься, Санчо, ослику будет дано корма столько, сколько он сам пожелает: за ним будут ухаживать, как за твоей собственной особой.

Уладив это недоразумение, позабавившее всех, кроме Дон Кихота, хозяева с гостями поднялись по лестнице, а затем нашего рыцаря провели в залу, украшенную драгоценнейшей парчой и великолепными коврами. Здесь его ожидали шесть молодых служанок, которые получили от своих господ подробное наставление, как вести себя с новым гостем. Как только Дон Кихот вошел, они сняли с него доспехи, и он остался в узких штанах и камзоле из верблюжьей шерсти – длинный, сухой и прямой как палка, с такими впалыми щеками, что они словно целовали одна другую изнутри. Вид у него был до того уморительный, что девушки едва не задохнулись, стараясь удержаться от смеха (их господа строго-настрого запретили им смеяться).

Затем Дон Кихот попросил прислать ему Санчо для окончания туалета и оставить их вдвоем. Он надел тончайшую чистую сорочку, приготовленную для него по приказанию герцога, и сказал своему оруженосцу:

– Скажи мне, новоиспеченный шут и старый простофиля, как ты осмелился оскорбить столь почтенную и достойную уважения дуэнью? Неужели ты не мог найти более подходящего времени, чтобы вспомнить о своем сером? Или ты думал, что хозяева, принимающие нас так пышно, оставили бы на произвол судьбы наших животных? Заклинаю тебя именем Бога, Санчо: следи за собой повнимательнее и не показывай, из какого грубого материала ты сделан.