В незнающем его человеке Кауров легко может вызвать жалость. Здесь, в сельсовете, он действительно беспомощен и несчастен. Однако, если не ошибается деревенская молодежь, сегодня в сельсовет стреляли Головачев и Кауров.

Разумовский тщедушен, невзрачен. Одежда на нем — не может быть рванее. Он безостановочно грозит пальцем, хитро прищуривается и явно издевается:

— Говорите, коли не дадим хлеба, рабочий тоже товара не даст?.. До ужасти обидно!.. Вы много мужикам товара даете? Вот он — товар, на мне…

Разумовский двумя пальцами натягивает лоскут драной домотканной свитки.

— Суконце-то каково! Дорогой товар. Заграничный товар. Международный пролетариат делал.

Разумовский показывает на грязную холстинковую портянку:

— А кожевенный товар! Хром. Шевро. Каждый день в этом лаковом сапоге щеголяю…

А мы с Батыевым думаем: пойдет хлеб или нет?

Всю ночь ходят бедняки по кулацким избам.

Случилось так, что на десять минут сельсовет обезлюдел. Батыев замолчал. Я просматривал только что принесенные описи кулацких хозяйств. Когда снова вошли бригадники, спрашивая распоряжения Батыева, я повернулся к нему и увидел замершего, заснувшего секретаря райкома. Он сидел вытянувшись, и только болезненное, хриплое дыхание клокотало внутри человека.

Я толкнул Батыева. Он встрепенулся, растерянно провел рукой по глазам и сконфуженно произнес:

— Простите… Я, кажется, заснул… Не сплю четвертую ночь… Но это нечаянно.

Он повел головой, прогоняя с себя сон, и снова принялся работать.

Ночное беспокойство владело нашим сознанием. Пошел хлеб или нет?

Кулакам не дали спать. Беднота ходила от дома к дому. Беспрерывно во мраке скрипели подводы…

Хлеб пошел…