— И это почему же?

— Дело в том, Фаддей, что «Описание…» требует строжайшего соблюдения последовательности и учета всех фактов, в то время как «Приключения…» не отрицают возможности свободного изложения этих же фактов и их интерпретации, плюс авторский вымысел и полет фантазии, плюс возможность выражения своей точки зрения на те или иные проблемы, разумеется, в пределах общего замысла произведения. Конечно, это труднее, но зато плодотворнее. Наверное, где-то так…

— Ну вот, все, оказывается, уже и решено. А ты, знай, заладил: творческий кризис, творческий кризис… Никакого кризиса, дорогой мой друг! Пошли к чертовой матери «Описание…» и сосредоточься на «Приключениях…» И тогда я буду уверен, что к концу нашего кругосветного плавания ты будешь иметь на руках готовую к изданию рукопись приключенческого произведения. А «Описание…» можешь оставить до лучших времен, если только у тебя появится желание вообще его писать, в чем я очень и очень сомневаюсь. Вот так-то, свет Андрюша! Дай я тебя благословлю на творческий подвиг… — и Фаддей Фаддеевич осенил Андрея Петровича крестным знамением.

Литератор чуть ли не прослезился. Во всяком случае, когда он разливал по фужерам золотистую мадеру, рука его слегка подрагивала.

На морских просторах взорам мореплавателей постоянно представляются только вода, небо и горизонт, а потому всякая, хоть и маловажная, вещь привлекает их внимание.

Чтобы смыть лишнюю соль с солонины и чтобы она стала лучше для употребления в пищу, Беллинсгаузен приказал предназначенное команде ее количество на день класть в специально сплетенную из веревок сетку, которую подвешивать на бушприте так, чтобы солонина при колебании и ходе шлюпа беспрестанно обмывалась бы новой водой. Этим способом соленое мясо вымачивается весьма скоро и многим лучше, чем обыкновенным мочением в кадке, при котором в середине мяса все еще остается немало соли, способствующей возникновению цинготной болезни. Крузенштерн, например, во время плавания вокруг света, употреблял это же средство.

И вот все свободные от вахты матросы сбежались на бак, чтобы полюбоваться хищными повадками акулы длиною около девяти футов, которая непременно хотела полакомиться частью солонины, подвешенной в веревочной сетке под бушпритом для вымачивания.

— Ишь, стерва, что вытворяет! — изумлялись одни.

— Ату его, ату! — весело науськивали другие.

— Накось, выкуси! — торжествовали третьи, видя бесплодные попытки акулы, и со смехом показывали ей кукиш.

— Ну и настырна же, братцы! Так и вьется, так и выпрыгивает, так и щелкает своими зубьями…

Однако неоднократные попытки морской хищницы отхватить своими острыми, как бритва, зубами лакомый и такой, казалось бы, близкий кусок солонины оказывались, увы, бесплодными.

— А ну-ка, расступись, братцы, сейчас мы ее враз успокоим! — с азартным блеском в глазах расталкивал матросов квартирмейстер боцманской команды, держа в высоко поднятой руке острогу, привязанную к тонкому линю.

— Врежь ей, Петрович, по число по первое, чтобы знала впредь, вражина, как обижать российских мореходов! — одобрительно загудели матросы, тоже загораясь азартом столь необычной охоты.

Квартирмейстер уперся ногой в бушприт, широко размахнулся и с силой метнул острогу в акулу, которая как раз в очередной попытке выпрыгнула из воды. Раздался хряск, и вода обагрилась кровью.

— Ура! — торжествующе пронеслось над баком. — Ай да молодец, Петрович! Угодил острогой прямо в спину…

Акула дернулась раз, дернулась два, а затем, собрав, видимо, все силы, рванула в сторону от шлюпа, и острога с кусками мяса на ее зубьях ушла под воду, сопровождаемая общим вдохом разочарования.