|
– Нет! – наконец проговорила она. – Я знаю, есть люди, которые обеими ногами стано-вятся на давнее свое добро, чтобы казаться чуток повыше… Я не из таких. Та история – мое личное дело, моя судьба. Я не хочу награды за судьбу. – А тот парень, художник, – встрял опять Боря, – спроси-ка ее, – он только копию Вер-меера успел написать? Бывает, когда нет натуры, художник пишет автопортрет… – Там было темно. В подвале-то… – ответила госпожа Ван Лоу сухо. – И он вскоре забо-лел… – А фотографии не осталось? – вдруг спросила я, имея в виду все тот же музей, собираю-щий по крохам наследие нашего неохватного, неподъемного горя. И осеклась, и пожалела сразу, что задала этот вопрос, словно в нем таился непроизвольный, невесомый, как вздох, смысл, ко-торый лишь подразумевался в этих стенах. Она покачала головой, вдруг улыбнулась едва заметно и властно и подняла глаза туда, где за конторкой вписывал что-то в анкеты и выдавал клиентам ключи от комнат ее немолодой сын – высокий, с курчавыми седыми волосами, горбоносым нездешним профилем… Я просле-дила ее взгляд и обернулась к мужу, который – как это часто с нами бывает – смотрел в ту же сторону, что и я. Мы встретились глазами и тихо, одними губами, он приказал мне: – Молчи! А Лера обняла госпожу Ван Лоу, чмокнула в щеку, и затем прозвучали две фразы, вопрос и ответ, которые я поняла без перевода: – Как же его звали, беднягу? – Какая разница… – отозвалась старуха отрешенно. – Его звали Сэмми… Сэмюэль… * * * Мы провожали нашу приятельницу в глубоких сумерках. Долго искали площадь, на кото-рой она оставила свою машину, наконец нашли. Странно: исходив вдоль и поперек крошечный Дельфт и выучив его за два дня чуть не наизусть, в последний вечер мы вдруг открыли эту чу-десную, правильной четырехугольной формы площадь, которая словно пряталась от нас… В центре ее стоял памятник корове. На колонне, раскрашенной под черно-белую коровью масть, четырьмя ногами на перевернутых ведрах стояла буренка, щедро размеченная по линиям разделки туши и раскрашенная синим, желтым и красным цветом. Склонив рогатую голову на-бок, она вот-вот готова была пуститься отчебучивать копытами по ведрам отчаянный степ. Это была веселая корова, провозвестница нового искусства новых голландских мастеров. По периметру всей площади, приютившей группки молодежи, мягко светились окна баров и ресторанов. И окна вторых этажей были освещены приглушенным светом ламп, почти везде – красных. – Если уж вы не поехали в Брюгге и так хотите вернуться в Амстердам, – говорила наша приятельница, усаживаясь в машину, – давайте, по крайней мере, заглянем по дороге в Шхеве-нинген… Там чудно, там такой вид на море!.. Завтра в девять чтоб сидели внизу, на своих ко-томках… … В одном из угловых домов – возможно, это был бордель, – потолок в комнате на втором этаже, затянутый алым полотнищем, провисал, как парус в воде. И весь дом от этого сочился изнутри алым, пунцовым светом, таинственным светом ночной мистерии изливался он на людей внизу, даря предвосхищение праздника, и вся укромная площадь в центре Дельфта, вместе с пляшущей на ведрах коровой, казалась и праздничной, и таинственной, и греховной… * * * Утром мы простились с Дельфтом и поехали в Шхевенинген, на побережье, недалеко от Гааги. Но при въезде в Гаагу на нас вдруг опять опустился вязкий туман, так что Лера с трудом вела машину и дважды останавливалась свериться по карте. А в Шхевенингене вообще не оказа-лось моря. Оно утонуло в плотной белесой пелене. И знаменитое здание Курхауса, величествен-ное, огромное, тоже было упаковано в туман, как гигантская посылка перед отправкой неведо-мому космическому адресату. |
