|
Стрекот велосипедных спиц, крики чаек, кряканье уток. Дом, острым плечом разрезающий небо в переулке… На сей раз наша приятельница сняла нам комнату в квартире, которую занимала некая ко-лоритная особа – писательница и художница. – Вам будет интересно. Она забавная… И к тому же творческий человек… Хозяйку квартиры звали как-то диковинно – не то Хамураппи, не то Мабуту… Происходила она с острова Ява и весь антураж фантастически, как-то специально неудобной ее квартиры навевал сны о Яве или еще каком-нибудь экзотическом острове. Дверь в квартиру прямо с улицы открывалась в крошечную, размером с большой таз, при-хожую, из которой высоко вверх, как мачта, поднималась совершенно вертикальная лестница со ступеньками настолько узкими, что ногу на них надо было ставить не боком даже, но на ребро ступни. Вся квартира была увешана масками, уставлена фигурками африканских деревянных бож-ков, повсюду висели какие-то бусы из зубов, подозрительно смахивающих на человеческие, связки иссиня-черных и седых скальпов… Когда мы втащили по корабельной этой лесенке свои чемоданы наверх, Боря присел на шаткую раскладушку, на которой нам предстояло провести две последние ночи, оглядел стены, полки и сказал: – Черт-те что! Глянь-ка: дверь в этом сеттльменте запирается? Она горячо хотела с нами общаться, на каком угодно языке: голландском, испанском, ее родном наречии… Тогда на английском – что, тоже нет? Немедленно продемонстрировала экспонаты своей выставки, которая вот-вот должна была открыться в одной из галерей: она помещала в небольшие рамки под стеклом свои, сбереженные матерью, детские трусики и маечки; мать шила их из материи, которой обивались посылки, при-бывающие на Яву из Европы… На старой коричневой, выбеленной ярким светом фотографии мать – красивая белая женщина испанских, так по виду, кровей, – сидит на террасе в шезлонге. За ней – пальмы, песчаная коса, жемчужное кружево лагуны. В разговорах хозяйки о детстве на острове Ява – по тому, что уловила я даже не слухом, а наитием, – проскальзывало что-то над-рывное. Она говорила по-английски быстро, горячо и гладко. Не сомневаюсь, что так же быстро, горячо и гладко она бы говорила на любом из предложенных языков. (Что это сотворили с нами в нашем детстве, что родной наш язык обернулся драконом из сказки, охраняющим вход в пеще-ру разноязыких сокровищ…) Потом она продемонстрировала свою книгу, изданную на голландском. Все те же воспо-минания о детстве на острове Ява – видно, что это камертон всей жизни, источник, ее питающий, изначальный свет. Я сказала, что тоже пишу книги, но по-русски. Она, кажется, не поверила, во всяком слу-чае, я бы на ее месте не поверила, потому что сдуру я ляпнула правду – что у меня вышло боль-ше сорока книг. Она простодушно сказала: – Смотри, как интересно: я не могу прочесть то, что пишешь ты, а ты не можешь прочесть то, что пишу я… Наконец нам удалось укрыться в своей комнатке. Когда мой религиозный муж надел для молитвы талес и тфиллин, хозяйка вновь вознамерилась пообщаться. На ее стук я приоткрыла дверь, и она увидела Бориса в странной белой накидке, с черной коробочкой во лбу, с голой ле-вой рукой, перевязанной кожаными ремешками… Я приложила палец к губам и сказала ей: – Мой муж… – тут я, конечно, забыла слово «молится», –…мой муж разговаривает с Бо-гом! Ее лицо вытянулось, на нем отразилась целая гамма чувств: благоговение, смятение на гра-ни легкого ужаса и понимание: чужой шаман приступил к камланию, мешать опасно. Думаю, на ночь и она от нас запиралась. Кажется, и она и мы опасались, что съедим друг друга. * * * Утром в день нашего отъезда она постучала и вошла в комнату – в плаще, в ботинках… – Надо идти! – сказала торжественно. |
