– Если чё-нить веселое намечаться будет, нас тоже позови! Давай! – закончил водитель, и машина тронулась с места.

Владелец дома выждал несколько секунд, то ли провожая ее взглядом, то ли обдумывая план действий. Затем повернулся, и, увидев блеск уличного фонаря в его глазах, я начал пятиться, пока не уперся в стол. Услышал, как хрустит снег под его ногами. Он шел медленно, будто обдумывал каждый свой шаг. Именно так, как в моих кошмарах он действовал все эти годы.

Я был уверен: он знает, что это я, потому что знает мою машину, а может, потому, что всегда ждал именно меня. Кому еще он мог оставить сообщение с указанием своего местонахождения?

Пытаясь не впасть в панику, я напомнил себе, почему я тут. Потому что все эти годы я мечтал посмотреть ему в глаза и понять, почему он сделал то, что сделал. Понять, в чем был смысл этих убийств. Поэтому я пришел к нему сам: до того, как его убьют или поймают и запытают до смерти, до всего этого я должен был успеть посмотреть ему в глаза и все понять. А ведь мама говорила мне в детстве: «Твое любопытство до добра не доведет». «Ну и пусть, – подумал я, когда дверь начала открываться. – Главное, чтобы довело до правды».

Дверь открылась. Передо мной стоял человек среднего роста, в той же самой одежде, что и тогда, когда мы с ним встретились в первый раз, и ружье так же висело на левом плече. Из темноты он несколько секунд наблюдал за глупой овечкой, забредшей в волчье логово за какими-то там ответами. Я сидел за столом напротив него, и, возможно, он заметил пистолет, который трясся в моей руке под столом, выдавая мое истинное состояние, а может, и не заметил.

Охотник сделал шаг вперед, на свет, и я увидел то же самое выбритое до блеска и почти безразличное лицо, возможно, слегка постаревшее, но узнаваемое. По крайней мере, прежними остались глаза, которые следователь узнал сразу. Много лет назад, сидя со мной в кафе, Заур сказал, что чувствует: с этими охотниками что-то не так. «Они и этот Али» что-то скрывают. Возможно, у него не было улик или он не сделал всего, что мог, но чутье, наработанное годами, его не подвело. Заур не умел этого объяснить, однако он чувствовал, что охотники имели отношение к убийству, ощущал невидимую руку, которая поучаствовала в этом деле.

Охотник снял ружье и аккуратно поставил его к стенке у входа. Снял дутую черную куртку, засунул шапку вглубь рукава и повесил на крючок. На ремне у него висели ножны, в которых лежал точно такой же охотничий нож, каким было растерзано целое семейство.

Не выражая никаких эмоций – ни удивления, ни гнева, ни презрения, – самый неприметный из охотников сел напротив меня. Он смотрел мне прямо в глаза, периодически моргая, будто в ожидании какой-то финальной речи. И если он действительно ее ждал, перед тем как вынуть нож и молниеносно нанести им удар мне в шею, то он был прав – все эти годы я готовил эту обвинительную речь, обновляя ее всякий раз, когда находил новые зацепки.

«Ты убил семью Хабиба. Трех его дочерей. Подставил Али, украв его нож. Убил троих полицейских. Ради чего? Месть? Честь? Яхь, как сказал Муртуз? Если и так, то ты мог убить только Хабиба за то, что он обругал, избил и унизил твоего сына. Если ты считаешь, что твой поступок равноценен его поступку, если ты считаешь, что этого от тебя требуют законы гор, то ты мог убить только его! И, может быть, кто-то и посчитал бы тебя истинным горцем, защищающим честь семьи, но нет – это история не про честь, даже если Муртуз так думал. Это про болезнь, про психику. Про желание одного конкретного психа убивать. Ты не горец, ты больной трус! Ебаный трус! Который шел из комнаты в комнату и убивал девочек! Не потому, что того требовали обычаи, а потому, что тебе нравилось их убивать! Потому что тебе нравится убивать беззащитных девочек! Тебе нравится смотреть, как они отчаянно отбиваются, но и ты, и они – вы все понимаете, чем это закончится! Что на десятом, двадцатом, на тридцатом ударе, как с Кумсият, она просто перестанет отбиваться, сдастся и ты утолишь свою жажду убийства.