Ночь за ночью я кочевал между ним и ею, возвращался к нему, потом к ней, подпитывал их друг другом — так здания разных эпох в Риме прилаживаются, притуляются, пристраиваются друг к другу: части его тела переходили к ней, потом обратно к нему, с заимствованием частей ее тела. Я напоминал себе императора Юлиана, дважды отступника, который похоронил одну веру под другой, да так и не смог разобраться, которая для него истинная. А еще я думал про Тиресия, который сперва был мужчиной, потом женщиной, потом снова мужчиной, и про Кениду, которая была женщиной, потом мужчиной, потом снова женщиной, и про открытку с изображением Аполлона — истребителя ящериц, я томился и по нему тоже, хотя его неприступная строгая грация охлаждала мой пыл, как будто он читал мои мысли и знал, что если даже часть моей души мечтает осквернить его белоснежно-мраморное тело самым ценным, что у меня есть, то другая часть все еще не разобралась, к чему именно в этом Аполлоне ее тянет, к мужчине, или к женщине, или к чему-то одновременно и реальному, и нереальному, мреющему меж, к скрещению мрамора и того, что может быть только плотью.

Комната наверху, где я каждый вечер выведывал истину и расчленял ее столь ловко, что, не обращаясь в ложь, она переставала быть правдой, стала участком с подвижной почвой, где не было ничего устойчивого, где самые истинные и надежные факты касательно меня могли за несколько секунд утратить одно лицо и обрести другое, а после еще и третье. Даже то мое «я», которое принадлежало тому Риму, который вроде бы был мне предназначен навеки, знало, что, ступив на землю другого континента, я за несколько секунд обрету новую личность, голос, склонение, новый способ быть собой. Что же до этой девушки, которую я в результате все-таки заманил к себе в спальню однажды днем в пятницу, когда мы оказались дома одни, то мы с ней познали удовольствие без любви, но, если даже она и смахнула облако, нависавшее надо мной со дня поездки на 85-м автобусе, она ничего не смогла поделать с тем, что меньше чем через полчаса оно опустилось на меня снова.

* * *

Я часто думал о Риме, о долгих прогулках по центру после школьных уроков, под дождем, в середине октябрьского или ноябрьского дня, в поисках того, к чему меня очень тянуло, но что мне не слишком-то хотелось обрести, а уж тем более поименовать. Я скорее мечтал, что оно само выпрыгнет на меня, позволит мне сказать «может быть» или схватит меня и не отпустит, как вот этот неведомый тогда в автобусе, что оно станет улещивать меня улыбками и доброжелательностью, как вот флиртуют мужчины, изображая стеснительность перед девушкой, про которую знают заранее, что она в конце концов согласится.

Маршруты этих моих прогулок по Риму всегда были непредсказуемы, цели не определены, но, куда бы ни несли меня ноги, я всякий раз будто бы проскакивал мимо чего-то принципиально важного для города и для меня самого — или, может, на самом деле я по ходу этих прогулок, наоборот, убегал и от себя, и от города. На самом деле я не убегал. Но и не искал тоже. Мне хотелось попасть в некую серую зону, безопасное пространство между рукой, про которую я знал: мне хочется, чтобы она дотронулась до меня, не спрашивая на то разрешения, — и собственной рукой, которая стеснялась потянуться туда, куда ей потянуться хотелось.

В тот вечер в автобусе я уже пытался сложить последовательность слов, которая поможет осмыслить, что со мной творится. Я однажды слышал, как женщина, обернувшись в набитом автобусе, рявкнула какому-то мужчине, что он sfacciato, в смысле бесстыдник, потому что он в типичной манере уличных сорванцов о нее потерся. Мне сейчас уже не определить, кто из нас двоих был подлинным sfacciato. Мне нравилось возлагать вину на него, чтобы выгородить себя, но при этом меня распирало от собственной новообретенной смелости, я восхищался тем, как преграждал ему путь всякий раз, когда он вроде как собирался меня выпустить и переместиться в другую часть автобуса.