Он залпом осушил бутылку воды и подошел к Бену, чьи силы уже были на исходе.

– Дай сюда, – сказал он, развернулся обратно к дереву и с новыми силами замахал топором.

Вместо того чтобы замедлиться, он ускорился. Музыканты не отставали, музыка теперь бешено неслась. Все, кто остался, стояли, совершенно захваченные звуками, силой, которую Джулиан, казалось, черпал из ниоткуда, тем, как сцена перед ними перестала быть чем-то из «Вишневого сада» и стала чем-то, что они не вполне понимали, но от чего не могли отвернуться.

– Не знаю, кого он видит на этом стволе, – сказал мужчина за спиной Флоры, – но, надеюсь, они не скоро увидятся.

Флора смотрела, как Джулиан отступил назад и долгим оценивающим взглядом окинул дерево. Дерево Руби. Его посадили так давно, тем, как теперь знала Флора, сокрушительным летом, летом, когда Джулиан ее предал. Он чуть присел, низко держа топор, потом замахнулся и нанес один! два! три! удара. Дерево слегка покачнулось, и толпа заголосила.

– Давай, – сказал Флора, когда Джулиан уперся руками в дерево и навалился всем телом.

Тсуга рухнула одним головокружительным движением, ударилась в расписанный брезент, задержалась на мучительное мгновение – Флора видела, как Хельга прижала руки ко рту, ожидая, что разойдется шов, – и прорвала ткань. Сперва медленно – все услышали долгий треск, – а потом разом, до конца. Дерево с грохотом упало, и когда оно ударилось о землю, Флора почувствовала, как по ее телу прошла дрожь.

Толпа зааплодировала и закричала. Джулиан бросил топор и склонился вперед, упершись руками в колени, пытаясь отдышаться. Потом он распрямился, вытер лицо тыльной стороной руки. Обернулся и поискал глазами Флору. Она видела легкость в его теле, подъем на его лице. Надежду.

Если прощение – это поступок, то, возможно, и искупление тоже.

– Флора, – сказал Джулиан, протянув руку.

Это не было вопросом. Не было приказом. Это было жестом, приглашением.

– Флора Манчини.

– Я здесь, – сказала она, шагнув к нему. – Я здесь.

Глава двадцать седьмая

На следующее утро в доме было тихо, и Руби встала пораньше, чтобы осмотреть изувеченные останки тсуги. Вчерашние жара и солнце исчезли вместе с ночным проливным дождем. Утро было прохладным и сырым. Трава на лужайке местами примялась – там, где проходили зрители, стояли стулья, лежали одеяла. Руби всегда нравилось здесь на другой день после спектакля. Все казалось покинутым, но не пустым – дома, деревья, возвращенный им пейзаж. Руби взяла с собой камеру и штатив, и теперь пыталась решить, под каким углом сфотографировать тсугу. Интересные будут крупные планы, текстура дерева, завитки коры, яростный разлом там, где ее отец, палач, нанес последний удар.

– Пап, это был дурдом, – сказала Руби Джулиану вчера вечером.

Она видела, как его тело вбирало удар за ударом, как его плечи вздымались, когда он вытаскивал топор. Руби не до конца понимала, чему была свидетелем прошлым вечером, но впервые с тех пор, как она вернулась из Испании, напряжение между ее родителями не казалось смертельным.

Флора наверху укладывала небольшую сумку, которую привезла из города. Джулиан был в душе. Вчера вечером они не особо разговаривали. Когда ужин и спектакль закончились, она стояла в стороне и наблюдала, как Джулиан купается в обожании товарищей, в потрясении толпы. Обожание никогда не было среди его приоритетов, но Флора видела, что ему приятно. У костра, поздно ночью, он все время находил ее взглядом, держал в поле зрения, и, хотела она того или нет, его внимание держало ее, как якорь.

Разве не этого она хотела – и только? Увидеть, как проявится его боль? Возможно.