– Нет, не уехала бы. – Марго включила жизнерадостный голос. – Постарайся не волноваться из-за чужих проблем, зайка.

Вернувшись в Домик, Руби просмотрела фотографии Марго. Солнце, заливавшее кадр с одной стороны, слегка выбелило одну сторону ее лица, небо было изнуряюще синим. Снимая, Руби не заметила, какое грустное у Марго было лицо, как она была печальна.

Флора брела по участку незадолго до начала представления, ища несколько рядов, огороженных лентой, для членов семей актеров (кое-что не менялось – даже в Стоунеме, считавшемся утопией, существовали VIP-привилегии). Она знала: что бы ни случилось с ее браком, в Стоунем она уже не вернется, поэтому старалась вобрать все. Возвращаясь в Стоунем после стольких лет, Флора размышляла, какие чувства у нее вызовут все здешние усилия – презрение или восхищение? Ответ был: и то и другое. Масштаб того, что осилил Бен, без сомнения поражал. Преданность делу, которую внушил толпам друзей, которые съехались, чтобы создать что-то настолько особенное и мимолетное, – как могли не тронуть этот труд, этот размах, это содружество? Но еще… Все это казалось слегка заплесневелым. Чем-то, что должно было закончиться уже давно. Чем-то, что нужно было бы скорее вспоминать, чем воссоздавать снова и снова, до бесконечности.

Флора не была настроена до конца высиживать «Вишневый сад», пьесу о семье русских аристократов, отрицающих, что мир вокруг них меняется и бывший крепостной – Лопахин – скоро подомнет их под себя. Она не была настроена размышлять о персонажах, цепляющихся за какой-то вариант прошлого, не способных двигаться вперед. Она села на краю ряда из складных стульев. Вокруг рассаживался народ. Многие принесли с собой одеяла, чтобы сидеть на траве. Флора не могла представить почему – этот спектакль по Чехову продлится не один час. Ей нужен был стул. Ее седалищу нужно было сесть. Кто-то потрогал ее за руку. Марго. Рядом с ней Дэвид опустился на свободный стул.

– Нормально? – спросила Марго.

Флора кивнула.

Спектакль начался с того, что актеры вышли на веранду Домика в старинном нижнем белье и принялись медленно надевать костюмы под бродячий клезмерский оркестр. Начало в классическом стиле Джулиана и Бена, превращающих в театр саму театральность. Может быть, оттого, что в этом году Флора ни в чем не участвовала, не присутствовала на многочасовых репетициях и обсуждениях за ужином, при разборе текста, скандалах из-за выбора, не видела, как они сперва расставляли все так, а потом эдак, сцена ее тут же захватила. Ей нравилось смотреть, как актеры (ну ладно, Джулиан) одеваются сами и помогают друг другу. Застегивают длинные ряды пуговиц, шнуруют обувь и корсеты. Это завораживало и настраивало зрителей именно так, как было задумано.

Флора не то чтобы забыла, как хорош Джулиан – это было невозможно, – но она очень давно в последний раз сидела в зале на его спектакле. Она помнила, что ей не нравился Лопахин, но Джулиан вечно рассказывал, какой смешной Чехов задумывал пьесу, и его Лопахин был смешным и милым. Безупречно, потому что в финале третьего действия, когда Лопахин входит с шокирующим известием, что он купил семейный вишневый сад на аукционе, что теперь он его хозяин, он его уничтожит и построит дома на земле, где его отец и дед были крепостными, и разбогатеет, Флора почувствовала, как зрители ополчились против него, как осознали шок и предательство. Джулиан завораживал.

– Я купил! – Джулиан-Лопахин радостно произносил свой текст перед растоптанными русскими землевладельцами. Он шагнул с крыльца. – Мой! – выкрикнул он, заходя в траву. – Мой!

И потом, поманив толпу:

– Приходите все смотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду.

В любой другой постановке вишневый сад был бы за сценой или, возможно, его представляла бы переданная через проектор картинка.