Сюда,

    под траур

          и плеск чернофлажий,

пока

   убитого

        кровь горяча,

бежал,

    от тревоги,

            на выстрелы вражьи,

молчать

     и мрачнеть,

            и кричать

                  и рычать.

Я

 здесь

    бывал

        в барабанах стучащий

и в мертвом

        холоде

            слез и льдин,

а чаще еще-

просто

    один.

Солдаты башен

         стражей стоят,

подняв

    свои

       островерхие шлемы,

и, злобу

      в башках куполов

                тая,

притворствуют

         церкви,

              монашьи шельмы.

Ночь-

    и на головы нам

луна.

Она

  идет

     оттуда откуда-то...

оттуда,

     где

       Совнарком и ЦИК,

Кремля

    кусок

        от ночи откутав,

переползает

        через зубцы.

Вползает

      на гладкий

            валун,

на секунду

       склоняет

            голову,

и вновь

     голова-лунь

уносится

      с камня

          голого.

Место лобное-

для голов

      ужасно неудобное.

И лунным

      пламенем

           озарена мне

площадь

     в сияньи,

           в яви

              в денной...

Стена-

    и женщина со знаменем

склонилась

       над теми,

             кто лег под стеной.

Облил

    булыжники

          лунный никель,

штыки

    от луны

        и тверже

              и злей,

и,

  как нагроможденные книги,-

его

  мавзолей.

Но в эту

      дверь

         никакая тоска

не втянет

      меня,

          черна и вязка,-

души

   не смущу

        мертвизной,-

он бьется,

       как бился

             в сердцах

                   и висках,

живой

    человечьей весной.