Рук я вообще не чувствовала, и когда этот снял скотч, который они использовали вместо наручников, я руки еле вынула из-за спины, казалось, что они уж приклеились к ней. Распухшие, тяжелые кисти, как неизвестно откуда и зачем появившиеся отростки, висели — и когда по совету добросердечного Ленчика начала их тереть друг о друга, восстанавливая кровообращение, возникло чувство, что в каждую кисть всадили по паре сотен иголок.

Я даже не задумывалась, что стою голая перед ними — меня нагота собственная никогда не смущала, плюс я убеждена была всегда, что мне своего тела стыдиться нечего, и уже позже мне пришло в голову, что это был один из их главных козырей, потому что, в принципе, голый человек в обществе одетых остро чувствует себя уязвимым и незащищенным, особенно когда не сам он разделся, а его раздели и одеться не дают. А мне было по фигу с первого дня моего пребывания в этом мотеле и до последнего. И мне ни капли не смутило, когда Ленчиков спутник поперся за мной в туалет — в конце концов, на меня мой первый муж вечно пялился, вечно врывался, когда я туда заходила, — и потом глазел, когда я стояла под душем. Зато собственная физиономия меня более чем смутила — так-то все было нормально, только вот парик куда-то делся, зато ни одной царапины, ни одного пореза от осколков лобового стекла “Мустанга”, но вот синяк действительно был как у вокзальной шлюхи, большой, закрывший весь глаз, как черная пиратская повязка. Я, правда, обрадовалась, что нет рассечения — мне, пока не увидела себя, вообще казалось, что там что-то страшное, — но видок был не очень.

Потом все тот же длиннолицый, которого Ленчик называл Андрюхой, поставил чайник, сделал мне чашку растворимого кофе, и ушел и тут же вернулся, видно, в соседнюю комнату выходил. Кинул на кровать три апельсина, разведя перед Ленчиком руками — больше, мол, ничего нет. И я сделала глоток бурды, оставив апельсины в покое. Голода не было еще, да и что я, должна была пальцами с них сдирать кожуру?

— Один на тебя работал, этот который был с тобой? — спросил Ленчик, и я видела, что заботит его этот вопрос, но думать в тот момент не могла и потому тупо кивнула, и потом еще раз, когда он переспросил.

— У меня там сигары были в куртке, — сказала и отодвинула протянутую мне пачку “Мальборо”, вовсе не собираясь курить это дерьмо. И Андрюха извлек мою куртку из угла, и заметила дырку под мышкой, распоровшийся из-за этих пидоров шов, но не прореагировала, опять же. Прореагировала, только когда он залез в карман и начал вертеть в руках зажигалку.

— Богато живет сучка, а, Лень? Пора раскулачивать! — и осклабившись, сунул ее себе в карман.

Вот этого я не могла стерпеть, это твоя зажигалка была. Я не могла позволить, чтоб эта гнида хватала ее грязными пальцами и уж тем более, чтобы забрала себе.

— Леонид, скажите ему, чтобы он мне отдал мою вещь, — произнесла спокойно и холодно. — Это зажигалка моего мужа, понятно?

И тот посмотрел на меня с усмешкой, помолчав, и усмешка стала еще шире, когда я протянула к лошадиной роже руку, раскрывая ладонь.

— Зажигалку гони, живо! — И следующим движением выплеснула кофе в перекривившуюся физиономию, и Ленчик еле успел остановить корешка своего, кинувшегося ко мне с кулаками, раз пять приказал ему успокоиться и прийти в себя, прежде чем тот остыл, с ненавистью запихнув зажигалку обратно в мой карман и кинув скомканную куртку обратно в угол.

— Не умеешь себя вести, а, сучка? Руки тебе развязали, попить дали, а ты? — упрекнул Ленчик с искренней обидой в голосе. — Не понимаешь по-хорошему, по-другому поговорим. Андрюха, заклей ей рот и руки тоже — и зови пацанов!..

Вот так и началось наше интимное, так сказать, знакомство — хотя интимности в том, что они делали со мной, не было вовсе.