“Вы еще слюну пустите, мисс Лански”, — грубо посоветовала себе и отошла, падая обратно на кровать, желая подавить внутренний протест — потому что возмущенный организм мог мне помешать получать удовольствие от того, чем собиралась сейчас заняться. И потому пообещала себе вслух:

— На поминках Ленчика — гарантирую. За упокой его души — сколько угодно.

И вправду полегче стало, и огромный телеэкран снова вспыхнул, и появился Кореец — и перед тем, как полностью уйти в происходившее на экране, я только подумала, что что-то неправильное есть в том, что вот человека нет, а на пленке он остался. И что недаром представители некоторых африканских племен запрещают исследователям себя фотографировать, видя в этом какое-то колдовство и считая, что с каждым снимком похищают у них часть души и отнимают кусок жизни. И что очень символичен тот факт, что от тебя у меня не осталось ни одного снимка. Я всю кучу фотографий, на которых мы вместе, сделанных в Америке в основном (у тебя собственных фото того периода, что прожил до меня, и не было почти, криминальные личности, кажется, вообще фотографироваться не слишком любят, так Кореец говорил), убрала после твоей смерти. Пыталась поначалу хоть один снимок в рамке выставить, но это было для меня слишком тяжело, и я спрятала их, и если и доставала за весь год пару раз, то только в пьяном виде, и так они и сгорели, когда сожгли люди Хохла нашу квартиру.

В итоге, не осталось у меня ничего — кроме твоего “Ролекса” за двести штук, который ношу не снимая, за исключением тех дней, когда одевала вечернее платье, к которому “Ролекс” не подходил. Кроме твоей зажигалки золотой, усыпанной бриллиантами, от Картье, обрезалки для сигар и подаренных тобой драгоценностей. И знаешь, я даже рада этому, а если увидела бы сейчас твое фото, то не радовалась бы: память, как ты понимаешь, искажает все немного, и столько лет уже прошло после твоей смерти, целых три года. И потому когда Кореец как-то обмолвился, что привез с собой из Москвы пару снимков, на которых вы вместе — один старый совсем, года восемьдесят восьмого, а другой сделан на твоем дне рождения, за два с половиной месяца до твоей смерти, — я промолчала. И может, он и ждал, что я захочу их посмотреть, и удивился про себя моему нежеланию, а может, понял все правильно, а может, просто не захотел повторять — и в любом случае виду не подал, сохранил на лице привычную свою невозмутимость, словно и не говорил ничего.

И еще я вспомнила тут же, что несколько фотографий с Корейцем у меня есть — Мартен нас снимал, кажется, и еще кто-то щелкнул на тусовке одной и вручил снимок, — и я вроде бы знаю даже, где они лежат, в кабинете, но смотреть на них не хочу. По той же самой причине…

И переключилась на экран, а там я лежала, голая, в чулках только и поясе, бесстыдно согнув в колене одну ногу — призывно лежала, ожидая его. И он появился — высокий, широкоплечий, квадратный, со здоровенным своим членом, красным и напряженным и изуродованным буграми и шишками. Оставшимися в память от зоны, где он себе пытался всякие шары вгонять, мечтая, после того как откинется, поражать членом всех баб и трахать их безжалостно, вырывая вопли и мольбы о пощаде, — типичные мечты пацана из глухой провинции, подсевшего в девятнадцать лет на долгий-долгий срок.

И я смотрела, как он закрывает меня сверху своим мощным телом, и слушала естественные сладострастные стоны, и ощущала его сильные руки на себе, стискивающие до боли мою небольшую упругую грудь, и внизу все стало мокрым в один миг, и сползшие туда пальцы начали исследовать эту влагу. А там, в прошлом, слившимся каким-то образом с настоящим, Юджин уже закинул на себя мои ножки, и сидел на коленях, и входил резко и глубоко, и я содрогалась, закатив ослепшие от страсти глаза, судорожно водя руками по груди, массируя набухшие сосочки, и наконец широко расползся в крике рот, и я выгнулась и начала обмякать, и опустила руку вниз и облизала вернувшийся оттуда блестящий палец, и словно сигнал этим подала — и сильные руки на экране перевернули меня, поставив на колени и крепко сжимая мою попку, и все началось заново.