В какой-то момент он все-таки задел ее палкой в плечо и сам испугался, когда всадница отлетела на несколько локтей. Меотянка хорошо видела выражение его лица: испуг и раскаяние одновременно — именно такое бывало у Делайса, когда он в споре, наговорив ей горьких слов, пугался, что обидел собеседницу.

В следующую секунду сотница была уже на ногах и, обежав пастуха сбоку, резко ударила концом палки между ребер. Боль была достаточно сильной, чтобы у Фарнака потемнело в глазах, и он на целую минуту скрючился, не зная, как выдохнуть.

Злорадные крики прорезали воздух:

— Так ему! Так!

— Врежь ему палкой в рожу!

— Бей, пока он не опомнился!

На лице пастуха мелькнули досада и стыд.

Это был опасный момент. Кинься он сейчас — и женщина не устояла бы. А уж перехватить ей горло и свернуть шею такими ручищами ничего не стоило. Чтоб избежать такой развязки, всадница сделала ложный выпад палкой, а когда враг с ревом прыгнул вперед, сама скользнула ему навстречу, умело поставила подножку, и оба грянулись оземь.

Фарнак лежал сверху на сжавшемся в комок теле противницы и не мог поверить в произошедшее. Она ему поддалась. Причем сделала это так, чтоб со стороны все выглядело правдоподобно. Зачем?

— Вставай, медведь, — еле слышно выдохнула Бреселида. — Ты меня раздавишь.

Сумерки в горах быстрые, как обман. Перед закатом все собрались в кенассе послушать, как старейшина читает «Обетование». Из уважения к редкой гостье, Бреселиде позволили присутствовать на женской половине, за резной ширмой, делившей помещение на две неравные части. Община допускала к слову Божию даже невольников. Рабы тесной кучей уселись на пол у двери и покрыли головы кто чем мог. Сквозь тонкую сетчатую стенку, самые крупные ячейки которой были заткнуты пучками соломы, Фарнак видел профиль гостьи. Он не хотел смотреть, но все время натыкался на нее глазами.

Бреселида сидела прямо, чуть откинувшись назад и приподняв голову к потолку. На лице женщины застыло отрешенное выражение. Казалось, она не слышит голос Аврона, а думает о чем-то своем. Ее губы сложились в мягкой нездешней улыбке. Это место с его сеном и голубями как-то не вязалось с величием событий, о которых читал когелет.

«И сказал Бог сыновьям своим: вот жены человеческие, не касайтесь их. Ибо вот Божие, а вот человеческое. И младшие обещали ему, и поклонились ему, и ушли по делам своим. Ибо дел было много, а сынов мало.

Но потом стали рядить меж собою: тяжело вдали от Отца, и нет с нами любви Его. А жены человеческие — вот они. И они красивы. И мужи их счастливы, находя их подле себя всякий день, как захотят. Возьмем и мы.

И стали они брать жен человеческих и утешаться сердцем среди забот многих. И жены человеческие родили сынам Божьим детей. Народ славный и могучий, но непокорный Богу. Имя же им рефаимы — смертные великаны. Ибо ростом они были до звезд, но жили до первой крови.

И стали рефаимы сотрясать небо. И так топать по земле, что она прогнулась.