|
Прислушиваясь, прошел вперед, отодвинул край ковра, заглядывая внутрь, в густо освещенное очагом помещение. Увидел помешивающую что-то в чугунке над костром Сагадат. Целительница повернула голову, едва Вихсар откинул полог шире, чтобы войти. Здесь запах стоял совершено иной, к травам примешивался и аромат цветочных масел, вынуждая вдыхать глубже. Мирина лежала на постели, лицо ее было отвернуто, волосы расчесаны, уложены по плечам. Грудь мерно поднималась и опускалась. Княжна не пошевелилась, когда Вихсар накрыл ее своей тенью, она спала. Укололо какое-то разочарование, что не услышит ее голоса, которого будет достаточно, чтобы уснуть спокойно. Оторвав взор от Мирины, Вихсар повернулся к Садагат. Он знал ее много лет и доверял ей, наверное, больше, чем Угдэю, хоть видел ее редко. Одета женщина была просто, в халат из серой прочной ткани, на голове налобная повязка, украшенная тремя рядами сложенных в чешую монет, что позвякивали и мерцали при каждом ее движении. Садагат была возраста преклонного, но выглядела лишь зрело, карие глаза подведены были черной краской, из-под плата выбилось несколько темных, пронизанных сединой прядей. Перестав мешать отвар, женщина сдернула с плеча рушник, ловким движением сняла чугунок с огня.
— С ней все хорошо, завтра встанет на ноги и не вспомнит о жаре. Я ей снадобий сонных дала и трав кое-каких, чтобы жар сбить, — разъяснила знахарка после некоторого раздумья. Она перелила отвар в чашу деревянную, изрезанную символами неба и земли. Густой пар окутал Садагат. — Я слышала, что ты хочешь сделать ее своей первой женой. Вихсар невольно глянул на княжну, но та по-прежнему дышала ровно, глубоко. Вспомнил ощущение ее мягкой кожи на своих пальцах и след теплый на губах. Как упрямо не решалась касаться его. Она боится своих чувств, боится признать их и желать его так же, как вожделеет он ее. Ему не нужны другие, только ее тепло он жаждет чувствовать, видеть желание только в ее в синих, как небо, глазах, слышать ее лишь голос, целовать каждый раз вновь и вновь, ведь ей невозможно насытится, невозможно напиться такой чистой, прозрачной, живительной силы воды. Не услышав никакого ответа, Садагат обернулась, щуря хитро карие глаза и от чего-то улыбаясь. Она не осуждала его решения. Вихсар никогда не считался с другими, а тем более, не согласовывал своих решений, они всегда были его личным делом, но сейчас спокойствие знахарки было ему нужно. Подняв тяжелую чару, Садагат прошла к хану, чуть склонив голову, протянула отвар. — Это для тебя, хан, мне ведомо о твоих ранах, и я обязана позаботиться и о тебе. Вихсар принял приготовленное снадобье, но только из уважения к целительнице. — Правда хан Бивсар не совсем одобрит твой выбор, Вихсар. Хотел он сказать, что ему не важно суждение отца, но промолчал, отчасти это было не совсем так. Все же был его сынам, и в жилах течет его кровь, отречься от которой и не смеет, и не может. — Я не знаю, что будет дальше, — ответил только хан, отпивая горячего резко пахнущего взвара, вязкого и горького на вкус. Жар немного смягчал его. Садагат вздохнула и отвела взор, обращая его к огню. Блики пламени играли в монетах на лбу и висках, лицо ее в этот миг казалось моложе и вместе с тем было задумчивым. — Никто не знает, даже боги. Главное, быть честным со своим сердцем. Вихсар хмыкнул. Быть честным не всегда выходит, и оставаться таковым сложно. — Я не знаю, честен я, или нет. Теперь пришел черед улыбнуться знахарке, глаза ее блеснули живым огнем, вовсе преображая ее лицо, сосредоточенное, мудрое. — Об этом узнать можно только сквозь время. — Ты говоришь загадками, Садагат. Уголки ее губ дернулись в улыбке, она смотрела со своего низкого роста и верно о чем-то знала, только говорить не хотела. Хотя это могло ему привидеться. Вихсар отпил еще, чувствуя, как по телу разливается волна тепла. |
