| 210–211). «Вергилий, привыкший черпать свои вдохновения в народных чувствах, сделался эхом этих неясных надежд. Воспевая пастуха Дафниса, он описывает его любующимся новыми для него дворцами Олимпа и смотрящим на находящиеся у него под ногами облака и звезды. На земле царит всеобщая радость, и кажется, что сама природа принимает в ней участие: волк не ставит больше ловушек стаду; оленю незачем более опасаться сетей; самые горы издают радостные крики, а скалы и деревья говорят: это бог, да, это бог» (С. 104). Самое отчаяние найти истину, столь ясно сознаваемое тогда, вело людей к послушанию слову евангельскому. «Перепытали все системы — и ни одной не остались довольны. Нигде не встретили того спокойного убеждения, без которого не могли уже обойтись. Казалось, что самая философия, после стольких разочарований, начала отчаиваться в самой себе, так как она протягивала руку тем самым религиям, с которыми так долго боролась. Со всех сторон искали божественного слова, долженствовавшего привести человечество в пристань» (С. 641). В религиозных и нравственных понятиях общества происходит удивительная перемена к лучшему, идеалы становятся чище, светлее. Так, монотеистическая идея возвышается над политеизмом. «Римская религия признала единство Бога, к чему она была достаточно расположена: ее политеизм, казавшийся таким несовершенным и неопределенным, легче всякого другого дозволял привести себя к монотеизму» (С. 29). «Надо положительно сказать, что во II в. общее мнение как ученых, так и не ученых людей, было то, что надо свести к единому Богу весь мир почитаемых богов» (С. 621). Апофеоз императоров, получивший в это время свое происхождение, осмеивается не только лучшими писателями, но и самими императорами. «Несмотря на заботы Веспасиана о божественности других, он довольно скептически относится к своей собственной. Рассказывают, будто он, умирая, говорил шутя, что на беду уже начинает делаться богом» (С. 143). Чудеса, рассказываемые языческой мифологией, перестают находить себе веру даже в таких людях, которые хотели бы им верить и внушить веру в них другим (С. 155–156). Но это не значит, что в душе язычника погасала всякая религия. Напротив, религиозное чувство получает в это время наибольшую напряженность. Стремление к религиозности преобладает в обществе. «По мере того как подвигаешься вперед в истории Империи, движение, увлекающее душу к религии, становится все заметнее. Люди снова обратились к религии, потому что религия привлекает к себе страждущие сердца» (С. 257–258). «Одним из самых действительных средств к пробуждению религиозного духа были очень распространенные тогда мистерии. Посвященные в них становились счастливее, будучи убеждены, что после смерти получат себе место в блаженных жилищах, виденных ими отчасти во время празднования мистерий, и действительно проведут вечность с богами. Главным образом, они становились благочестивее, набожнее и преданнее сердцем тем божествам, которые оказывали им такие великие милости и давали такие прекрасные надежды в будущем. Все новые религии, утвердившиеся в Риме в первые века Империи, имели целью возбудить общественную набожность, а мистерии были одним из самых действительных средств для достижения цели». «Апулей, посвященный в мистерии Изиды, все свои чувства выразил в полной благоговения молитве, в которой слышится подчас как бы христианский уже тон» (С. 304–305). Развитии духа религиозности и в языческом обществе весьма много содействовала философия, которая в это время получает особый характер задушевности и моральной настроенности. «Она отвлекала умы от мелочей, от равнодушия к великим вопросам и, придавая им большую степенность, располагала их к большей религиозности» (С. 171). В этом случае особенное значение имела философия Сенеки. «Сочинения Сенеки были во многих отношениях полезны для успехов христианства. Переворот, изменяющий мир, имеет обыкновенно много сообщников, которые сами того не подозревают. |
