– Володя, у вас в институте ребята как-то реагировали… на все это? Они говорили что-то о теракте?

– Бауманка – это вуз с традициями.- Тут он оживляется.- Это одно из немногих мест, где традиции еще чтут по-настоящему. И у наших студентов правило: друг с другом говорить только об учебе и о девушках.

– Почему такое ограничение?

– Не знаю. Наверное, специфика вуза.

– Чем вы будете заниматься после его окончания?

– Пусковыми ракетными комплексами, баллистическими ракетами.

– А не было у вас… вы простите, ладно?- не было у вас намерения после всего… изменить как-то свою жизнь? Выбрать другую профессию? Начать мстить, может быть?

– Понимаете, вот ночью первого дня… Мы шестого же еще не знали ничего. Мы ее опознали в середине дня, седьмого. А шестого вечером никто ничего не знал. Мобильный молчит, на работу не приехала, в больницах нет. Все в неопределенности, на нервах… ну, можете представить. Но все-таки легли. И я, когда ложился, подумал: если, не дай Бог, что… я буду мстить, будет ожесточение страшное. А сейчас его нет. Я не знаю, почему. Наверное, потому, что насилие порождает насилие.

– Это цепная реакция,- говорит Ольга Ивановна.- И это не выход.

– Чечня – это тупик,- серьезно говорит Володя.- Может быть, единственным вариантом относительно бескровного решения был сталинский, тоже страшный. Но он же потом видите, как аукнулся.

– Так у вас не появилось ненависти к кавказцам?

– У меня ее не может быть. У нас ведь знаете какой район? Я в свою школу иногда захожу – в выпускном классе один-два кавказца. В десятом – уже пять, в девятом – десять, а в средних и младших их иногда даже больше, чем русских. Около каждой станции – рынок, хозяева каждого ларька – кавказцы. Они и в метро все время ездят по нашей ветке, и погибло их не меньше, чем русских. Мы на юге Москвы давно вместе живем. Может быть, поэтому все теракты здесь и происходят – террористу легче раствориться. А гибнут и азербайджанцы, и узбеки. Со мной в школе учился чеченец. Как я буду их ненавидеть? Кому мстить?

– Вы как знаете,- говорит Ольга Ивановна,- но я скажу. Нельзя, наверное? Я как узнала, что Нина пропала,- сразу села на ближайший поезд и приехала в Москву. Как чувствовала.

– Я ничего не чувствовал,- говорит Володя.- Она в тот день поехала на квалификационную комиссию, в Бурденко. Я ее проводил – и ничего.

– А я чувствовала, что неладно. Села в вагон, а со мной ехал в купе кавказец. Он по мобильному с кем-то говорил и сказал: «Ну вот, опять сразу свалят на кавказский след». И никакого сочувствия к погибшим, и никакого горя за них…

– Ну откуда ему взять сочувствие, если его теперь будут досматривать вдвое чаще?- спокойно говорит Володя.

– Все равно всех не досмотришь…

– Не досмотришь,- соглашается он.

– Я только не понимаю,- повторяет Ольга Ивановна,- за что. За что ее? Она же никогда никому ничего плохого! Она помогала всем. Кто придет – всем без отказа. И всегда такая была. Не было людей, которые бы ее не любили! На работе всех спросите, какой она была терапевт! У Володи астма (это она добавляет шепотом – Володя вышел из комнаты, ему звонят по телефону). Она все время его лечила сама, и видите? Разве можно по нему сказать, что он так болен? И маму она держала… И никогда не жаловалась… За что?!

Вопрос «За что?!», если попытаться говорить хладнокровно, имеет в этой ситуации два смысла.