Кутуньо никого не принимал и готовился к выступлению. Зал ростовского Дворца спорта неистовствовал в ожидании кумира. Импресарио Гвидо ходил по коридору мрачнее тучи. Купинский не появлялся. Судя по всему, ему было не до звонков в рекламный отдел «Донтабака». Рекламный отдел «Донтабака», однако, на мероприятии присутствовал и, компенсируя отсутствие интервью, подарил мне блок темного «Донтабака» с донничком.

Настроение мое резко улучшилось только тогда, когда нас впихнули-таки в зал и на сцену вышел Кутуньо. На фоне разноцветной лазерной рекламы «Донтабака» он блестяще отработал первое отделение. Я вспоминал свою молодость, качающиеся фонари, прозрачные вечера, глупых, но красивых девушек (которые по сравнению с нынешними были все-таки Софьями Ковалевскими) – и медленные танцы под Тото Кутуньо, под легкое и кислое вино, от которого мы, однако, стремительно косели. Я даже вспомнил запах накрахмаленной скатерти, на которой стояло это самое вино в какой-нибудь из наших тогдашних дней рождения. Родители либо уходили, либо сидели на кухне. Детки резвились. Нам было по пятнадцать-шестнадцать лет, мы понимали, что это возраст любви, и влюблялись в кого попало. Салат, торт, танцы. Обжимон. Бесконечно долгие провожания, вечернее Кунцево, зеленая листва в свете фонаря… Боже, что я тут делаю, чем занимаюсь? На что я потратил свою единственную, свою драгоценную жизнь, начинавшуюся так прекрасно?!

Однако в антракте Бородина схватила в одну руку разнеженного меня, в другую – мое удостоверение и повлекла нас к охране.

– Кутуньо обещал поговорить с нами в антракте!- твердо заявила она.

– Пресс-конференция состоится после концерта,- ответил кто-то из распорядителей, и, обнадеженные, мы вернулись на свои места. После антракта Кутуньо окончательно разбушевался и для исполнения песни «La Campagna» призвал на сцену всех детей в зале; после он спустился со всей этой вереницей в зал и принялся с нею бегать по проходам. Сзади грузно тряслась охрана. Дважды, пробегая по проходу, Кутуньо со своей оравой сбил с ног фотографа Бурлака. Бурлак оба раза поднимался и трусил следом, не переставая щелкать.

– Я очень есть хочу,- пожаловался он, пробегая мимо меня.

– Терпи, Бурлак, казаком будешь!- бойко крикнула ему неунывающая Бородина.

После концерта за кулисы устремился поток поклонниц и поклонников. Кутуньо давал автографы, приговаривая: «Потом, потом… каррашо… очи чччорные…» Фотограф Бурлак взобрался на сцену, но охрана спихнула его обратно. Мы с Бородиной тщетно пытались пробиться к запасному выходу. Там плотно стояли бывшие пятнадцатилетние поклонники Кутуньо, ныне новые ростовчане. Ходили они тяжело, солидно, переваливаясь. Золота на каждом было надето столько, что задержание их в любом международном аэропорту могло бы иметь тяжелые последствия для репутации России.

В течение следующих сорока пяти минут жены и дочери ростовских новых русских фотографировались с Кутуньо, которому, видимо, организаторы концерта оплатили и эту эксклюзивную услугу. Во всяком случае, Тото безропотно принимал требуемые позы, изгибался, улыбался, томно закатывал глаза, целовал толстых дочек в щечки, а толстым женам – ручки. Под конец с Кутуньо сфотографировалось и несколько мужчин, среди которых он явно должен был почувствовать себя в родной Сицилии. Она, кстати, ему действительно родная – оттуда родом его отец.

– Благодарю вас за прекрасный вечер,- сказал какой-то тихий дон Корлеоне, ростовский папа, которого проще было перепрыгнуть, чем обойти.- Вы сделали нам и нашим женщинам прекрасный подарок. Теперь у вас по программе ресторан, но сначала я попрошу вас ответить на несколько вопросов ростовских журналистов.

Мы с Бородиной сделали боевую стойку, но тут тихий дон щелкнул пальцами, и из-за наших спин появилась девушка совершенно недвусмысленной внешности и таких же манер.