Были, конечно, еще чахоточные барышни. Эти тоже ездили лечиться. Они в силу своей чахоточности очень много читали и завязывали романы с французскими литераторами – романы либо виртуальные, как у Башкирцевой с Мопассаном, либо реальные, как в нескольких новеллах у того же Мопассана. Французы вообще любили русских за жертвенность: за границей оказывались либо террористки, сбежавшие от правительства, либо чахоточные девы, на которых тоже лежал отсвет обреченности. Их за границей очень любили: «На француза эти женщины действуют неотразимо»,- признавался Мопассан. На русских мужчинах никакой печати обреченности не было, поэтому люди искусства их недолюбливали (поди найди у западных классиков образ симпатичного русского!), а любили в основном модистки и дамы полусвета. Одну такую модистку увез в Россию Сухово-Кобылин и потом, говорят, убил. Впрочем, доказательств нет. Наверное, действительно убил. Потому что в отношениях России и Запада без садомазохизма никак: либо обреченная русская дворянка испускает дух в объятиях французского писателя, либо надоевшая французская модистка делает то же самое в объятиях писателя русского.

Кроме этих четырех категорий – славянофилы, западники, чахоточные девы и террористы,- в XIX веке за границу никто из русских не ездил. Немудрено, что в сознании француза или немца Россия состояла в основном именно из этой публики. Был еще какой-то народ, о котором туристы все время между собою говорили,- но говорили о нем вещи настолько взаимоисключающие, что, скорее всего, никакого народа не было. Так, легенда.

2. Советская эпоха

Советский турист не существовал в природе. В советское время словом «турист» обозначали выносливого человека в свитере и с бородой, который любил сплавляться по порожистой реке Мсте, пел песни и презирал курортников. За границу ездили либо для обмена опытом (двадцатые годы), либо по приказу партии (пропагандистские поездки писателей и журналистов), либо по счастливо доставшейся путевке (в основном в соцстраны, на две недели; после этого счастливец целый год, а иногда и всю жизнь, не мог говорить ни о чем другом).

Особо ретивые советские авторы, оставившие обширный свод свидетельств о своих загранпоездках, на разные лады варьировали тезис Маяковского: «Я стремился на сто тысяч верст вперед, а приехал на семь лет назад!» При этом внимание их привлекала в основном электрификация и машинерия. До духа посещаемой страны, равно как и до ее истории, им не было никакого дела. Приятным исключением из этой традиции стала «Одноэтажная Америка» Ильфа и Петрова, где два совсем несоветских, да и не русских писателя, принадлежавших к блистательной западной традиции плутовского романа, сумели точно, без предубеждения и дешевого снобизма понять душу большой и дружелюбной страны. Кстати, умный российский критик Никита Елисеев утверждает, что набоковская «Лолита» создана под прямым влиянием «Одноэтажной Америки» – любовь Набокова к Ильфу и Петрову общеизвестна. Кстати, все трое Достоевского терпеть не могли.

Существовала еще порода журналистов-международников – о, страшный подотряд рода человеческого, прирожденные лгуны и фарисеи, которые не так давно, во время очередного юбилея программы «Время», еще сетовали, что их в Штатах недостаточно комфортно расселяли. Чудо, что их вообще там терпели. Никто так не оплевывал Европу и США, отлично там жируя,- как наши телекомментаторы, которые в припадке ностальгии грызли под одеялами черствые ржаные сухари и плакали о родной природе, которую знали в основном по своей прекрасной трехэтажной даче под Москвой.