На лестнице горит свет. Марина медленно, вяло выходит из кабины лифта; на полу лифта - лужа, кто-то спьяну обмочился или схулиганил, веселясь в меру своего представления о веселом. На лестничной площадке от ног Марины остаются мокрые следы.  Марина отпирает дверь. Зажигает в коридоре свет. Только что она, казалось, была на грани обморока; казалось, она войдет и рухнет - но на губах ее уже улыбка, и снова сверкают глаза.  - Ну, вот и я! - бодро говорит она. - Правда, быстро?  Тишина. Только из кухни неразборчиво бубнит репродуктор.  - Как обещала, так и пришла. Маринка слово держит, Маринка Сашеньку не подведет никогда! А знаешь, я сосисочек купила, - она торопливо выгружает из сумки содержимое, - так что сегодня попируем. И вообще, знаешь, нынче день такой удачный! Отдала Моисеичу его рукопись, и он не сегодня-завтра расплатится, причем по высшей ставке, он сам сказал... - а руки ее уже снуют над газовой плитой: газ, вода в кастрюлю, вода в чайник, хлеб в хлебницу, утварь так и мелькает. - Правда, других заказов пока нет... компьютеры... Но, в конце концов, я и объявления-то развесила только когда ты вернулся, каких-то две недели прошло. А еще повстречала Ольгу Шагунько... помнишь, я тебе рассказывала - наш бессменный комсомольский секретарь. Потом она инструктором в райкоме стала, и мы как-то потерялись... Она теперь сделалась такая гран-дама - что ты! Казино открыла, ходит с телохранителями... По телевизору выступает! Позвоню ей попозже, часиков в девять... И, представляешь, халтурку вечернюю нашла. Придется, правда, вечером уйти ненадолго, но ты спи себе спокойно, не волнуйся - меня на машине обратно будут подбрасывать, я договорилась. Ну, вот. Минут через двадцать будем ужинать. Проголодался, наверное? И я! А чайку я с лавандочкой нам заварю, из старых наших крымских еще сувениров, лавандочка для нервов полезна, и для сна... Тебе ведь спать надо побольше. Да и вкусно очень, что самое-то главное! И печенье есть к чаю!  Почти бегом исчезает в комнате. Кухня остается без нее. Когда-то любовно отделанная, аккуратная, хоть и небольшая - но давно, давно...  С судном в руках Марина проходит из комнаты в туалет; слышно, как она выливает там судно, потом спускает воду. Переходит из туалета в ванную, свободной рукой зажигает там свет и ныряет в дверь - все поспешно, все на бегу. С гулом и клекотом начинает течь вода. И на мгновение самообладание изменяет Марине; слышен ее голос буквально на истерике, на слезе:  - Ну что же это такое, господи! Опять горячую отключили!  Полощет судно ледяной водой, потом моет руки - руки сводит. Когда она вытирает их полотенцем, пальцы не гнутся.  Совершенно без сил она опускается на стул в кухне и, тупо глядя на чайник, который и не думает закипать, закуривает. Снова она - старуха; ведь никто не видит. Щеки обвисают, в погасших глазах - безумная тоска. Медленно шаманит, ворожит перед ее лицом волокнистый дым.  - Ы-ы! - доносится из комнаты.  Марину будто подбрасывает пружиной.  - Что, Сашенька? Что? - она лихорадочно тычет окурком в пепельницу, крошит его свирепо, словно он - символ ее минутной слабости. - Дым? Ну извини... Или что? А-а! - хлопает себя по лбу. - Прости дуру, совсем из башки вон. Мы же утром побриться не успели, я неслась, как угорелая... сейчас, сейчас, Маринка бритовку даст...  Она ныряет в комнату, и через минуту оттуда доносится жужжание электробритвы. Струи дыма медленно путешествуют по кухне.