— Женщина Десятых умерла за два года до моего рождения, — сказал Атон, признавая эту истину в первый — и второй — раз в своей жизни. — У нее родился мертвый ребенок. У меня не было мачехи.

— Да, — сказала она, прервав наконец молчание. — Да, Атон… Я — твоя мать.

В прохладной тени беседки они смотрели на поле хвей. В это время там никто не работал, но растения были здоровы. Кто-то, обладавший великой любовью, заботился о них, как Аврелий уже не мог, и в душе Атон распознал эту манеру.

— Почему ты не сказала мне тогда, в первый раз? — спросил Атон. — До… космотеля. — И уже знал ответ: единственный тогда, двойной сейчас. Она была его матерью. Как могла она сказать мужчине, полагавшему, что он ее любовник, о том… да и что могла она сказать ему, так потрясающе перепутавшему ее любовь? Однако как смела она бросить его, ее сына?

Атон лицемерил. Она могла бы сделать это во время их первой встречи в лесу… но он, слишком юный, чтобы понять всю сложность положения, пошел бы к Аврелию и все разрушил. Отец еще пытался вернуть ее, и он был в силах. Когда же он узнал…

А второй раз в лесу Атон был достаточно взрослым, чтобы увидеть в этой чудной женщине частичку того, что видел его отец. Атон, как показали события, тоже был в силах.

Так лицемерно рассуждал он в космотеле, загнанный в вынужденное укрытие за фасадом разума. Он тогда и впрямь не понимал и подозревал, что не понимает, и был безмерно встревожен мнимым удовлетворением.

Теперь он понял вторую, более важную, причину и недостатки общественных условностей. Ибо для миньонетки наслаждение было болью, а боль — наслаждением. Она откликнулась на Аврелия, гостя своего мира, разрываемого тоской и ненавистью к себе — потому что его сын убил его возлюбленную. Миньонетка полюбила Аврелия, найдя неотразимыми его ужасную вину и ощущение предательства. Он носил траур по дочери Десятого, однако нашел Злобу привлекательной и страшно порицал себя за это. Таким образом, он покорил ее и, не ведая о том, сдался сам.

Злоба приняла обряды его культуры, мало значившие для чувственных телепатов, но без обмена хвеей, поскольку его вина не могла позволить этот знак чести. Она улетела с ним, наслаждаясь его тревожной радостью по поводу запрета, который он нарушил. Ни один из них не знал тогда причины запрета.

На Хвее она забеременела. Когда они узнали друг друга лучше, его боль ослабла, и постепенно он полюбил ее без чувства вины. Она поняла грозившую им опасность, но слишком поздно. Злоба родила ему ребенка и бросила его, так как в более продолжительной совместной жизни их обоих ожидали бы большие мучения. Ее неумиравшая любовь уничтожила бы его просто потому, что Злоба была такова, как есть, потому что она любила его по-своему и не могла заставить себя причинить ему боль так, как требует ее культура. Мужчина с Миньона все понял бы, но только не Аврелий.

Ее сын вырос в такой ненависти к памяти непутевой матери, что отказался признавать факты и предпочел воспоминания лишь о той матери, о которой хотел вспоминать. Никто не смог бы сказать Атону истину заблаговременно. Он был слеп.

Более того: те самые боль и гнев, которые он пестовал, дарили ей наслаждение, ибо она была миньонеткой. Даже в ребенке, не знавшем ее, она могла найти ненависть — идеальное чувство для ее вида. О да, она поцеловала мальчика, восхищенная его смущением, и отослала домой до того, как это чудесное чувство потускнеет. Когда Злоба встретила его четырнадцатилетнего, она повторила поцелуй от вины и подавленности от мысли о том, что он делает плохо, было достаточно.

Атон нашел ее на борту тщательно выбранной «Иокасты» (только теперь он понял, что это был знак, призванный направить его к ней, когда он станет достаточно зрелым) — и ее трудности усугубились.