И потом в город приехали цыгане.

— Худей! — сказал старый цыган. Но что же черт возьми было у него с носом? Сифилис? Рак? Или еще что-то жуткое, вроде проказы? Кстати, почему ты не можешь выкинуть это из головы? Почему ты не можешь об этом забыть?

— Ты не можешь от этого отделаться? — неожиданно спросила Хейди, так неожиданно, что Вилли подскочил на стуле. — Это была не твоя вина. Так и судья сказал…

— Я думал о другом.

— О чем же?

— Читал журнал…

Не его вина, верно. Так сказал судья. Судья Россингтон. Гари, для друзей. «Для таких как я, — подумал Халлек. — Слишком много партий в гольф со стариной Гари Россингтоном. Ты и сама, Хейди, об этом прекрасно знаешь. На вечеринке в канун Нового года пару лет назад, когда я подумал, не бросить ли курить и так и не бросил, кто прихватил тебя за располагающую грудь во время традиционного новогоднего поцелуя? Отгадай! О, все звезды вселенной! Это был старый, добрый Гари Россингтон!»

Да. Старина Гари Россингтон, перед которым Вилли провел более дюжины муниципальных дел. Старина Гари Россингтон, с которым Вилли иногда играл в покер в клубе. Старина Гари, который не подвел Вилли, когда старый, добрый дружок по гольфу и покеру предстал перед ним, не споря по вопросам толкования законов, а по обвинению в наезде, в убийстве.

А когда Гари Россингтон не признал его виновным, кто сказал: «Уф, дети мои»? Кто во всем распрекрасном городке Фэрвью пытался сказать: «Уф!»? Никто! В конце концов, кем были истцы? Лишь сбродом грязных цыган. Чем скорее они выметутся из Фэрвью вместе со своими старыми автобусами и автофургонами, чем скорее мы увидим задние бамперы их трейлеров, тем лучше. Чем скорее, тем — «худее»…

Хейди задымила сигаретой и заявила:

— Нас…рать мне на твое вранье. Тебе-то меня не провести.

Вилли тоже так думал. Он даже допускал, что и она так думает. Больно бледным было ее лицо. Она выглядела на свой возраст — тридцать пять лет. А это — редкость. Они поженились очень-очень молодыми. Вилли до сих пор не забыл торговца пылесосами, который позвонил в их дверь после трех лет супружества. Он взглянул на двадцатидвухлетнюю Хейди Халлек и спросил: «Твоя мама дома, доченька?»

— Во всяком случае, не порти мне аппетит, — попросил Вилли. Все так и было. Неприятности или нет, но с яичницей было покончено, да и от бекона не осталось и следа. Он выпил половину своего апельсинового сока и выдал улыбку большого, старого Вилли Халлека. Хейди попыталась улыбнуться в ответ, но это ей не удалось. Ему показалось, как она выставила знак: «Моя улыбка временно не работает по техническим причинам».

Вилли потянулся и взял жену за руку.

— Хейди, все в порядке. Но даже если это не так, то, во всяком случае, все в прошлом.

— Я знаю, что все в порядке. Я знаю…

— А Линда?

— Нет. Пока нет. Она говорит… она говорит, что ее подруги отнеслись с пониманием.

Неделю после наезда их дочь переживала дурные времена. Она приходила из школы в слезах, перестала есть. Цвет лица ее стал постоянно красным. Халлек, стараясь не перегнуть, отправился повидаться с классной руководительницей мисс Ниаринг, преподавательницей физкультуры, в которую Линда была влюблена. Он установил (вот прилипчивое адвокатское словечко), что все дело в том, что Линду дразнят — дразнят грубо, ничуть не забавно, как порой дразнят в выпускных классах средней школы, и, без всяких сомнений, безвкусно, учитывая обстоятельства.