Больше всего Струба не любил ночные дозоры. Если в светлое время он чувствовал себя спокойно в самых диких и опасных дебрях Тайга, то ночью казались угрожающими и чужими даже улицы родного городка. Но любой священник, получивший звание киллмена, обязан охранять границу, и никакой, даже самый высокий чин, не мог избавить от этой обязанности. Почетной обязанности, но опасной и сопряженной со многими трудами.

Рев грокона раздался ближе. Пер Струба закрыл глаза, стиснул в руке серебряный медальон — меч и крест, слитые воедино — и вознес молитву Господу. Потом он шумно выдохнул, приводя мысли в порядок, заставил тело привычно расслабиться и вновь налиться тяжестью. «Только спокойный духом может постичь чужую мысль и узреть незримое. А постичь и узреть — значит, получить власть!» Так говорил его наставник, пер Магнус; поучал и заставлял юного послушника часами просиживать на деревянном полу кельи, сосредоточившись в ментальном трансе. Зато теперь пер Струба мог коснуться мыслью любой Господней твари — неважно, ходит ли она на двух ногах, бегает на четырех, плавает в озере или парит в поднебесье.

— Господи, спаси и помилуй! — еле слышно пробормотал он.

В мозг священника, распахнутый, словно открытая дверь, хлынул поток ментальных образов. Сначала он увидел своих солдат — вернее, не только увидел: ментальная картина была ярче, богаче обычного видения. Он ощущал, как стражники медленно двигаются вдоль стены, пристально следя за тьмой и тенями, что притаились внизу, у вкопанных в землю бревен; он слышал негромкий лязг оружия, чувствовал запах кожи и пота, вкус ветра, долетавшего с лесной опушки. Его люди шагали один за другим; каждый защищал спину товарища и мог поднять тревогу, если что-то случится. Руки воинов сжимали арбалеты, копья и мечи, разум каждого был насторожен и чуток.

Мысленный взгляд священника скользнул в ночную темноту. Задержался на миг, встретившись с лисицей, отметил, что она сыта и торопится в логово, и помчался дальше — туда, где ревел и бился разъяренный грокон.

Но, не добравшись до клыкастой твари, священник-управитель вдруг содрогнулся, ощутив присутствие человеческого разума. Беззащитного, нагого, без ментальных щитов, открытого как колодец, с которого сброшена крышка… Кто-то, сжавшись в страхе, замер в развилке огромного явора, и сейчас священник чувствовал боль чужака, его ужас, панику и страдание. Несомненно, страдание; этот несчастный был совершенно гол, голоден, беспомощен и покрыт ранами. Ужас заполнил весь его мозг, заставил дрожать тело, а руки — еще крепче вцепиться в покрытую бугристой корой ветвь. Под деревом, яростно взрыкивая и швыряя землю широченными, похожими на бивни клыками, бесился грокон. Но корни многолетнего явора были прочны и глубоки; пока что дерево не поддавалось.

Прикоснувшись к сознанию кабана, пер Струба опять вздрогнул, будто обожженный звериной яростью.

Огромные свиньи, появившиеся после того, как над Землей пронеслась Смерть, считались у метсов хорошей добычей. Отъевшиеся в летнюю пору животные давали много сала, мяса и добротную крепкую кожу. Из шкуры грокона, натянув ее в несколько слоев на деревянный круг, делали превосходные недорогие щиты, мясо коптили и солили, жир вытапливали — для светильников, для целебных снадобий, для смазки наконечников и клинков. По вкусу кабанье мясо почти не уступало зайчатине, оленине и птице, но только не сейчас, не ранней весной, в период гона. Сейчас мясо гигантских вепрей было отвратительным, и охотник, даже оскопив тушу, не мог избавиться от всепроникающего тошнотворного запаха.

«Что его так разгневало? — с удивлением подумал Струба. — Самки нет, и нет соперника… Не голоден, не ранен, а ярится так, точно не беспомощного человека встретил, а медведя! И этот-то, на дереве, откуда взялся? Ночью, в диком лесу?»

Он неторопливо зашагал вдоль стены, касаясь пальцами мощных, гладко оструганных бревен частокола.