— Я — сценарист, — ловко подрулив к ним, заговорил Полетаев, — я еду сейчас на киностудию, договариваться о съемках моего нового фильма, не хотелось бы вам, девушки, попробоваться?

— О! — сказала голубоглазая. — Круто!

— Итак, телефончик?

— Чей? — спросила вторая.

Голубоглазая, толкнув подругу локтем, произнесла семь цифр. Полетаев цифры тут же записал в блокнотик, извлеченный из правого кармана клетчатой рубашки.

— Мы, сценаристы, как Лев Толстой, предпочитаем бумагу и ручку! До встречи в царстве грез! А… — Он увидел подошедший троллейбус. — Как вас зовут?

— Марина.

— Чудесно! Как мою героиню! — И великий сценарист, любимый женщинами и девушками, вытянув руки, как пловец, подпрыгнул и нырнул в шевелящееся чрево жука, успев подхватить и спасти едва не унесенную волной папку Берии. Парабола его полета некоторое время серебрилась в воздухе, притягивая голубенькие глазки, пока миленькое личико ее подруги вдруг не исказила негодующая гримаса: "Ты что припухла?! Это же был наш троллейбус!"

* * *

Полетаев уже дремал, когда, сотрясая жалкие стены, в домишко ворвалась Эмка.

— Вставай, бездельник! — Заорала она, кидая в Полетаева надкушенным яблоком. — Ты что, так и дрыхнешь целыми днями?!

Яблоко, миновав полетаевское ухо, гулко упало за кровать, покатилось по полу и покорно возвратилось к Эмкиным, обутым в сверкающие босоножки, мощным ногам сорок второго размера.

— А что, сейчас день? — Полетаев сел на кровати, пожал плечами и кисло улыбнулся.

— Ты продал, что я давала?

За окном едва слышно шелестела листва, в клетках возле ограды возились кролики, у соседей сдавленно замычала во сне утомленная от дневного жевания корова. Э‑эх, жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Полетаев по-стариковски осторожно спустил ноги с кровати, сунул босые ступни в растоптанные полуботинки и потянулся к тумбочке, где в верхнем ящике лежала его выручка. За продажу кой-какой бижутерии, а порой и серебришка-золотишка, может и поддельного, — Полетаев старался не простираться своей аналитической мыслью в сторону пугающего кодекса, — Эмка-ювелирша выделяла Полетаеву жалкий прожиточный процент, на который он и существовал, нигде не служа и ничем не занимаясь, кроме перманентной переделки единственной своей пьесы "Рога", кочевавшей из одной редакции в другую, из театра в киностудию, но с бараньим упорством возвращавшейся обратно к Полетаеву, как надкусанное яблоко к Эмке.

Разумеется, Полетаев отдавал Эмке чуть меньше, а себе оставлял чуть больше, чтобы скопить на какую-нибудь вещицу (сейчас он как раз собирал рублик к рублику на мобильный аппаратик), но за такие мучения — по пять часов торчать возле дальней станции метро (в центре Полетаев боялся встретить знакомых) не содрать с тиранихи клочок крокодильей кожи было бы непростительным идиотизмом.

Эмка быстро и сурово пересчитала деньги, спрятала их в сумочку и, подрагивая крупными ноздрями, села рядом с Полетаевым на застонавшую кровать. Тебе бы еще кольцо в нос. Тебе бы еще татуировку на фэйс.

— О чем думаешь, лягушонок мой?

— О тебе, дорогая, о тебе.

— И что такое ты обо мне думаешь? — Эмка изогнулась, цепко обхватила Полетаева за шею и впилась в его круглый детский рот своими узкими напомаженными губами. Она оцарапала ему спину экстравагантным браслетом, зацепилась за кудрявенькие волоски на его груди острой серьгой и, неприятно задевая холодными кольцами нежную кожу, наконец полностью притушила и так еле теплящееся его желание.