Медленно скользя по ночному дну лета, как Садко, освещая себе путь лишь слабым светом зажигалки, Полетаев чувствовал себя почти умершим. Глупый и далекий мир, где, мучимая кошмарами, ворочалась на постели Эмка, к которой и во сне заявлялись то воры, то налоговая инспекция, где в дубовом столе у знаменитой драматургини лежала сейчас, точно наивная девушка в ящике иллюзиониста, его, полетаевская, пьеса.

"Рога", должная принести ему славу и деньги, тот мир не смог бы проникнуть сюда, на дно безмолвного лиственного моря, даже лучом самого мощного прожектора.

И Полетаев вдруг ощутил странную раздвоенность: он, существующий за пределами этого прекрасного остановленного кадра, и он, ступающий сейчас под бархатным звездным небом, показались ему двумя различными существами: и первый, закодированный чьим-то злобным сознанием на одну-единственную программу, несчастный механический уродец, не имел к этому, медленно плывущему в темной теплоте летней ночи как будто еще не рожденному человеку никакого отношения. Хочу умереть, сказал себе Полетаев, хочу умереть. Он остановился и плотно зажмурил глаза. Темнее не стало. Прислушался. Снова открыл глаза и отбросил палку. Она ухнула куда-то в глубину ночи, спугнув черную птицу. Полетаев прислушался: ни звука, ни шороха. Таинственная птица также бесшумно, как взлетела, тут же исчезла во мраке.

Нет, все это могущественное безмолвие не было смертью, наоборот, оно и являло собой жизнь, остановленную, возможно, именно затем, чтобы, попав в ее ночную немоту и неподвижность, ты, слабый и жалкий Полетаев… я?.. понял, что кроме нее, простой и великой, никакой иной и не существует, сколько тебя можно учить, сколько можно тебе… мне?.. вдалбливать это в твою… мою?.. уже лысеющую, но непоправимо глупую голову! И чтобы в тот миг, когда она вновь зашелестит, запоет, защебечет, ты… я?.. именно ты… я?.. ты! ты! ты! почувствовал счастье!

Кто так торжественно беседует со мной? Полетаев, разволновавшись, закурил. Душа его, настроенная на безмолвную ораторию сфер, воспарила. Не с неба ли донесся до меня голос?

— Э-э-э-э! — крикнул Полетаев, задрав голову. — Э-э-э-э!

И тут же, словно следуя то ли усмешливому, то ли пугающему режиссерскому замыслу, кусты раздвинулись и прямо на Полетаева вышел некто, кого — пока колесико зажигалки в дрожащей руке никак не давало огонька — Полетаев не мог разглядеть. Но все же крохотное пламя вспыхнуло и с усилием высветило во мраке фигуру кривенького старичка.

— Заробел, сынок? — заговорил он, пристально всматриваясь в лицо Полетаева, над головой которого уже жужжал жутковатый рой похожих персонажей от… — А я вот иду, темень-то непролазная, а тут овечка от стада отбилась, где-то в кусточках затерялась, а я, дурак старый, коробок-то со спичками где-то сронил…

…до страшного старичка из последнего сна Карениной Анны.

— Вот, надо еще туды, — он махнул рукой, — к кладбищу подняться…

По спине Полетаева поползли змейки пота.

— Нате! — вскрикнул он. — Вот зажи… А то как же без ого..! — Он впихнул зажигалку в шершавую ладонь старика и рванул в темноту в направлении, прямо противоположном тому, куда только что указывала освещенная немощным огоньком стариковская длань.

Обратно! К Любиному дому!

Полетаев карабкался — спотыкался-запыхался — поранился о какую-то проволоку и, уже сидя в ногах у дрыхнувшей Эмки, вливая в себя из горлышка неделикатно позаимствованный у нее же коньяк, все еще ощущал в ногах липкую постыдную дрожь. Пока не вспомнил: старичок-то, встреченный им впотьмах, жил на краю деревни, возле реки, и как-то раз Полетаев свистнул у него пачку папирос, оставленную дедом на перильце темного крыльца.