Он вскрывает маленькую печать на еще одной бутылочке джина, половину выливает в ее стаканчик, половину в свой. Она чувствует, как в компании итальянца ей становится все уютнее.

— Ну, — говорит она, — когда-то давно я работала в «Макдоналдс».

— Вы это не серьезно.

— Отчасти. Хотела стать актрисой. В самом деле, почти то же самое. Надо только выучить роль: «Картошку фри будете заказывать?» Становишься на заранее сделанную отметку и вперед: «Картошку фри будете заказывать?»

— Кино?

— Театр.

Она тянется к стаканчику, поднимает его, подносит к губам. Впервые за много лет она открылась незнакомцу. Зубы словно вязнут в абрикосовой шкурке.

— Ваше здоровье.

— Salute, — отвечает он по-итальянски.

Самолет разворачивается над городом. В иллюминаторах грозовые облака и дождевые капли. Огни Нью-Йорка внизу, под облаками, — словно скрытое дождем, призрачное свечение, едва заметное.

— И? — говорит он, указывая за окно, на укутанный тьмой аэропорт Кеннеди.

— Что?

— Нью-Йорк. Вы надолго прилетели?

— О, просто хочу встретиться со старой подругой.

— Ага. Прям старой?

— Очень.

* * *

Когда она была девочкой и еще не чуралась людей, ей нравилось выходить на улочку в Поукипси, где стоял их маленький домик, и бегать вдоль тротуара — одна нога на мостовой, другая на пешеходной дорожке. Это требовало гимнастической ловкости: попробуйте-ка бежать быстро, все время вытягивая одну ногу и поджимая другую.

Клэр приезжала навестить их в красивой городской машине, с шофером. Как-то она долго сидела, с удовольствием наблюдая за беготней Джеслин, а потом сказала, что та бежит, словно выполняя серию антраша: четный-нечетный, четный-нечетный, четный-нечетный.

Потом Клэр с Глорией усаживались на деревянных стульях в садике позади дома, у пластикового бассейна, в сени красного забора. Они казались такими разными, Клэр в однотонной юбке и Глория в ситцевом платье с цветами, словно тоже бежали по разным уровням тротуара, пускай и в одном теле; сразу две женщины в одной.

* * *

У ленты выдачи багажа Пино ждет рядом с ней. У него нет чемодана, так что забирать ему нечего. Нервничая, она потирает руки. Отчего же это легкое напряжение? Даже два джина с тоником не сумели его одолеть. Но итальянец тоже не чувствует себя в своей тарелке: она замечает, как тот переминается с ноги на ногу, как поправляет ремень дорожной сумки на плече. Ей нравится его смущение, оно спускает его на землю, наделяет плотью и кровью. Он уже предложил подбросить ее на Манхэттен, если это ее устроит. В любом случае берет такси. Едет в Виллидж, ему хочется послушать джаз.

Ее так и подмывало сказать, что он не похож на ценителя джаза, что в нем есть нечто от фолк-рока, ему, скорее, придется впору одна из песен Боба Дилана, в кармане его куртки вполне мог заваляться листок с текстом Спрингстина, а вот джаз как-то не совсем ему подходит. Так или иначе, ей нравились сложные характеры. Хотелось бы ей набраться смелости, повернуться к нему и сказать: «Обожаю людей, которые сбивают меня с толку».

Столько бездарно потраченного времени: тщательно обдумываешь, что сказать, но так и не решаешься. Если бы только она могла повернуться к Пино и объявить, что с удовольствием поедет с ним в джазовый клуб, они вместе посидят у лампы с абажуром на столике, ощутят восторг, когда тело откликнется на саксофонную партию, встанут и выйдут на крошечную танцплощадку, расправят плечи и обнимут друг друга в медленном танце, и тогда, возможно, она даже позволит ему провести губами по ее шее.

Она смотрит, как с ленты конвейера на кольцо карусели выкатываются чемоданы, все чужие.