— Доброй ночи, Фелиция.

— Не зайдешь на минуточку? — быстро произносит она. — Передохнуть после дальней дороги. Джинни уже спит.

Я в замешательстве. Оказавшись на пороге, я не уверен, хочу ли переступать его. Пока еще не вошел в дом, я могу вспомнить, какой он. Я всегда считал, что между Фредериком и Фелицией очень мало сходства, даром что они брат и сестра, но теперь я в этом не уверен. Ее лицо похудело, и скулы выступили, как у него.

Мы в прихожей. Большое оловянное блюдо, всегда стоявшее на темном дубовом буфете, исчезло. Цветов тоже нет. Дом утратил свой привычный запах подливки к жареной говядине и мастики для полов, а на стенах, в тех местах, где раньше висели картины и фотокарточки, теперь остались только светлые прямоугольники.

— Я была в кухне, — говорит Фелиция. — Если хочешь, сделаю чаю.

Прежняя Фелиция не знала даже, где находится чайник. В кухне она подходит к маленькой газовой горелке, подсоединенной к резиновому шлангу, зажигает ее и ставит чайник. Рядом с горелкой холодно поблескивает плита. Стол вычищен добела, но его обширное пространство пусто, не считая тарелки, из которой, наверное, ела Фелиция. В кухне зябко, как и во всем доме, едой и не пахнет. Я успеваю заметить следы зубов Фелиции на хлебе с маслом, прежде чем она обходит вокруг стола и берет тарелку, как будто хочет переставить ее куда-нибудь с глаз долой.

— Доедай, — говорю я. — Не обращай на меня внимания.

— Я не голодна. — Потом видит, что я смотрю на еду, и добавляет: — Я отрежу еще хлеба, сыра у меня много, а еще где-то есть чатни.

Я внезапно чувствую такой голод, что мой рот наполняется слюной. Я смотрю, как она берет краюху хлеба, прижимает к груди и нарезает неровными ломтями. Достает горшочек с маслом, разворачивает сыр, обернутый в кисею, и кладет на другую тарелку. Находит банку с чатни, все еще запечатанную.

— Как ты думаешь, не испортился? — спрашивает она, указывая на этикетку. «Чатни яблочно-ореховый, 1916, высший сорт». Четырехлетней давности.

— Думаю, нет.

— В кладовке полно всяких консервов. Варенье, повидло, даже заливные яйца.

— Яйца можешь выбросить. А варенье и повидло должны быть хорошими.

Фелиция слегка пожимает плечами.

— Нет, — отказывается она. — Не буду со всем этим возиться.

Мы оба рассматриваем дату на этикетке: 1916. В 1916 году я еще не бывал во Франции. Я представляю себе, как Долли измельчала яблоки и орехи своим ножом с черной рукояткой. Его лезвие так быстро сверкало! Не останавливалось ни на миг. Раз, раз, раз — и яблоки порезаны на равные дольки и опущены в воду, куда добавлено немного лимонного сока, чтобы они не побурели. Факт в том, что чатни пережил Фредерика.

— Выбрось яйца, пока они не взорвались, как ревеневое вино, — говорю я с чувством.

Фелиция чуть улыбается:

— Да, помню.

Ревеневое вино разлили по бутылкам не то слишком рано, не то слишком поздно. Во всяком случае, оно продолжало бродить в бутылках, пока они не повзрывались одна за другой посреди ночи. В свое время это было заметное событие.

— У тебя есть емкость для фиалок? — спрашиваю я, и она приносит пустую банку из-под рыбной пасты. Я наливаю в нее воду и ставлю фиалки посередине стола.

Чатни хорош. Едва я начинаю есть, во мне вспыхивает жадность, и мне приходится сдерживаться, чтобы не накидываться на еду. Свежий домашний хлеб, острый и соленый сыр. Я заставляю себя жевать помедленнее.