|
Делится с ним ощущением колоссальной силы”. “И, завороженный могуществом, он захочет оседлать ее?” “Подчинить своей воле, – кивнул Оракул. – В надежде, что стены именно твоего дома окажутся слабыми”. “Останутся крепость духа и руки”. “Не лучше ли сделать выбор раньше?” “Позволить начаться камнепаду...” “И собрать все камни внизу”. “Посмотреть, что будут делать соседи”. “Освободить вершину от подозрительных камней”. “Чтобы не было больше лавин”. “По крайней мере, из этих камней”. “Потом спуститься вниз...” “И посмотреть на стены”. “Или на то, что от них осталось”. “Останется, – проворчал Оракул. – Если с хозяином ничего не случится, дом всегда можно отстроить заново. – Он снова выдержал паузу. – Первый камень уже покатился, и у тебя очень мало времени”. “Ты предлагаешь опасный выбор, – угрюмо произнес князь, – но видишь дальше меня”. “Не надо мне завидовать. Даже Спящий удивляется, наблюдая в своих снах мои мучения”. “Вряд ли ему снятся такие кошмары...” * * * Камень, сорвавшийся с вершины. Камнепад, неумолимо приближающийся к стоящим под горой домам. Сегодня витиеватая речь Оракула была на редкость прозрачной, но князь все еще не принял окончательного решения: – Оседлать лавину или предотвратить ее? * * * Как бы ни старались индустриальные гиганты, ежеминутно выбрасывающие в атмосферу десятки тонн пыли, с какой бы интенсивностью ни засоряли прилегающие районы отработанными шлаками металлургические комбинаты, сколько бы тонн сырой нефти ни выливалось из дырявых нефтепроводов и налетевших на рифы танкеров, все равно на земле не было места, похожего на это. Даже если бы все машиностроительные заводы и химические комбинаты, все танкеры и нефтепроводы мира были сосредоточены на одном поле, все равно это поле не стало бы столь мертвым и безжизненным. Все равно нашлось бы растение, которое пробилось бы к солнцу через горы шлака и химических отходов, которое научилось бы соседствовать с нефтяными прудами и подставлять листья кислотным дождям, которое сумело бы переработать этот мусор, с тем чтобы через тысячу или десять тысяч лет, когда тупые и оборотистые “цивилизаторы” вымрут, вернуть планету в ее нормальное состояние. Нашлось бы такое растение, – ибо, несмотря на все усилия челов, они не сумели и не сумеют преодолеть главный закон своего мира – стремление давать жизнь. ...Это место не могло находиться на земле: ведь ни в черной пыли, покрывающей его поверхность, ни в мрачно нависающем над ним мраморном небе, ни в неистовом, непрерывно дующем ветре не было и намека на жизнь. На то вечное, хаотичное движение, которое не признает никаких правил и ограничений, которое всегда побеждает любого врага только ради того, чтобы жить, и которое невозможно вычислить или просчитать – его можно только почувствовать. В Глубоком Бестиарии не чувствовалось ничего подобного. А еще в нем не чувствовалось времени. А еще казалось, что тяжелое мраморное небо только потому не падает на поверхность, что уже соприкоснулось с нею на линии горизонта, да так и застряло. А еще все это место было покрыто мельчайшей черной пылью, каждая частичка которой была тверже алмаза и настолько маленькой, что увидеть ее можно было лишь в электронный микроскоп. Если бы кому-нибудь пришло в голову притащить его в Глубокий Бестиарии. Но при этом, как ни странно, непрерывно дующий ветер не поднимал пыль вверх, не заставлял ее клубиться под мраморным небом, и единственное, на что у него хватило сил, – создать из черных частичек невысокие дюны, которые неторопливо мигрировали по Глубокому Бестиарию. |
