— Оранжевый? Как волосы Эффи? — говорю я.

— Более спокойный, — объясняет он. — Скорее как… Закат.

Закат. Я мгновенно представляю это: ободок садящегося солнца, небо, окутанное мягкими оттенками оранжевого. Красиво. Я вспоминаю печенье с тигровой лилией, и теперь, когда Пит снова разговаривает со мной, я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не выдать ему всю историю, связанную с президентом Сноу. Но я знаю, что Хеймитч не одобрил бы эту идею. Мне нужно придерживаться светской беседы.

— Знаешь, все просто в восторге от твоих картин. Мне даже неудобно, что я их не видела.

— Не страшно! У меня в поезде их целый вагон. — Он поднимается и протягивает мне руку. — Идем.

Это здорово — чувствовать, как его пальцы переплетаются с моими, не для камеры, а дружески. В дверях я вспоминаю:

— Я должна извиниться перед Эффи.

Когда мы добираемся до вагона-ресторана, остальные все еще едят, я приношу Эффи свои извинения, говорю, что я вышла за рамки дозволенного, вероятно, она считает их достаточными для компенсации нарушения этикета. Она принимает мои извинения довольно любезно. Эффи говорит, что понимает, сколько всего на меня навалилось. И ее замечания о том, как важно, чтобы все происходило по графику, длятся всего пять минут. Я действительно легко отделалась.

Когда Эффи заканчивает, Пит ведет меня сквозь несколько вагонов смотреть его картины. Не знаю, чего я ожидала. Больших версий цветочных печений, возможно. Но это нечто совершенно другое. Пит нарисовал Игры.

Некоторые картины вы бы истолковали неверно, если вы не были с ним на арене. Вода, капающая сквозь трещины в нашей пещере. Осушенный ручей. Пара рук, его собственных, вырывающих клубни. Остальные понял бы любой зритель. Золотой горн, названный Рогом Изобилия, Мирта с целым арсеналом ножей внутри ее куртки. Один из переродков, кажется, светловолосый с серыми глазами, должно быть, Диадема, так как она, рыча, подбирается к нам. И я… я повсюду. Высоко на дереве. Стирающая рубашку в ручье. Лежащая без сознания в луже крови. Один рисунок я не могу понять — возможно, так он представлял меня, когда страдал от лихорадки, — я, стоящая посреди серебристого тумана, который совершенно точно подходит к цвету моих глаз.

— Ну, что думаешь? — спрашивает он.

— Я их ненавижу! — говорю я. Я буквально чувствую запах крови, грязи, неестественного дыхания переродка. — Все, что я делаю последнее время, — это пытаюсь забыть события, произошедшие на арене. А ты вернул все назад, к жизни! Как ты можешь помнить это так точно?

— Я вижу это каждую ночь, — отвечает он.

Я знаю, что он имеет в виду. Кошмары, с которыми я была знакома и до Игр, теперь изводят меня всякий раз, когда я засыпаю. Но старые сны, в которых моего отца разрывает на части в шахтах, теперь бывают редко. Вместо этого я заново переживаю все, что случилось на арене. Моя ничего не стоящая попытка спасти Руту. Пит, при смерти, истекающий кровью. Распухшее тело Диадемы, расползающиеся у меня в руках. Ужасная смерть Катона и переродки. Эти сны приходят чаще всего.

— Я тоже. Это помогает? Рисовать их?

— Не знаю. Думаю, я меньше боюсь засыпать по ночам, или я убеждаю себя в этом, — говорит он. — Но в любом случае они никуда не уходят.

— Возможно, они и не уйдут. У Хеймитча не ушли. — Хеймитч этого никогда не говорил, но мне кажется, это как раз и есть причина, по которой он не любит спать в темноте.

— Да, но я предпочитаю просыпаться с кистью, а не с ножом в руке, — говорит он. — Значит, ты правда их ненавидишь?

— Да, но они действительно необычайны, — отвечаю я.