Большую часть времени я проводил с Мельхиором, который учил меня всем таинствам своего ремесла, то есть подтасовывать карты, передвигать их и тому подобным вещам. Занимаясь этим по нескольку часов, я сделал большие успехи, и к концу месяца Мельхиор считал уже меня достаточно образованным в этом искусстве. Между тем Тимофей имел также свой курс гимнастики; весь день он прыгал и кувыркался до тех пор, пока не мог встать на ноги. Так как он был ловок и развязен, то вскоре и сделался самым искусным фигляром — выучился прыгать вперед и назад, ходить на руках, есть огонь, вытаскивать изо рта ленту и еще полусотне тому подобных штук. Джумбо также должен был трудиться; Мельхиор томил его до тех пор, пока он не удовлетворял требованиям; даже сама Флита беспрестанно училась, и это приготовление происходило потому, что мы скоро имели намерение предпринять важную экспедицию. Мельхиор, желая явиться свету во всем блеске, отправился на три дня за покупкой нового платья, которым снабдил не только нас, но и все наше общество. Вскоре, простившись с Натте и с другими цыганами, мы все, то есть Мельхиор, я, Тимофей, Флита, Нум и Джумбо, отправились в путь. Поздно вечером мы пришли в городок и остановились в трактире, с хозяином которого Мельхиор уже условился.

— Ну, Тимофей, как ты находишь новую жизнь? — сказал я, ложась спать.

— Все же лучше, чем у Кофагуса, и особенно лучше, нежели разносить лекарства. Но тебе как нравится она, Иафет? — ответил Тимофей.

— Правду сказать, эта жизнь мне не совсем противна. В ней что-то вольное, беззаботное, что я ужасно люблю. Не знаю, долго ли она протянется, но могу сказать, что год или два мы можем быть счастливы. Во всяком случае, мы узнаем свет и будем знать несколько способов добывать пропитание.

— Это так, но одно у меня лежит на сердце; нам трудно будет оставить цыган, если мы захотим этого. Притом мы теряем из виду предмет, для которого предприняли путешествие, именно: отыскать твоего отца.

— Я никогда и не думал найти его между цыганами, которые воруют детей у других, а потому и трудно предположить, чтобы они оставляли своих в воспитательном доме. Но я полагаю, что теперешняя наша жизнь всего более способствует цели нашего путешествия: будучи предсказателями, мы можем узнать много тайн. Но будущее впереди. Мельхиор говорит, что он примется за это ремесло, коль скоро наберем денег первым.

— А какое теперь имеешь ты мнение о Мельхиоре? Мы с ним уже давно живем, — спросил Тимофей.

— Я думаю, что он человек безо всяких правил, но между тем у него много и добрых качеств. Кажется, он находит удовольствие в обмане, для которого готов поссориться со всем светом. Но между тем он добр, великодушен, доверчив в некоторых случаях и, в заключение, прекрасный муж. Но у него есть что-то на сердце, что его вдруг опечаливает среди веселья, как темное облако, затмевающее солнце. Я также думаю, что он не совершит теперь никакого большого преступления, хотя за прошедшее время я и подозреваю его, и видно, как по временам находит на него раскаяние.

— Ты, как мне кажется, Иафет, очень хорошо судишь о людях. Но кто этот маленький ребенок?.. Эта Флита? Она, кажется, может спрашивать вместе с тобой: «Кто мой отец?»

— Да, мы оба в одних обстоятельствах, и это увеличивает мою к ней привязанность; мы как брат с сестрой в несчастья, и я думаю, она останется навсегда моею сестрой, если Провидение позволит. Впрочем, нам завтра надобно рано вставать, Тимофей, прощай.

— Да, завтра надобно скакать, кувыркаться… гм… есть огонь… и так далее, как выразился бы Кофагус. Спокойной ночи, Иафет.

На следующее утро мы надели новые костюмы. Мой состоял из шелковых чулок, навощенных башмаков, белых кашемировых, до колен достающих, панталонов, синей шелковой жилетки, усеянной блестками, и голубого бархатного сюртука.