Бразерхуд шевельнул бровями в сторону официанта, и официант явился мгновенно, как всякий официант, к которому обращался дядя Джек.

— От папы есть что-нибудь?

Том не смог сразу ответить, потому что глаза вдруг защипало и стало трудно дышать.

— Послушай, — сказал Бразерхуд, отложив газету, — что это ты?

— Да это я из-за Поучения, — сказал Том, борясь со слезами. — Все уже прошло.

— Ты великолепно прочел это Поучение. А если кто станет утверждать обратное, врежь ему как следует!

— Я перепутал дни, — пояснил Том, все еще силясь сдержаться. — Мне надо было читать другую главку, а я забыл.

— Ну и плюнь, что перепутал, — прорычал Бразерхуд столь выразительно, что пожилая пара за соседним столиком обратила к нему головы. — Если вчерашний текст хорош, так вреда не будет послушать его дважды. Выпей еще лимонада.

Том кивнул, и Бразерхуд, заказав лимонад, опять принялся за свою «Санди телеграф».

— Может, они и не поняли этого, — бросил он презрительно.

Но вся беда была в том, что Том вовсе ничего не перепутал, он прочел верный текст. Он знал это точно и подозревал, что и дядя Джек это знает. Просто ему требовалась причина для слез, более обыденная, чем эти косяки мыслей, что вьются вокруг кабеля в его голове, и та мысль, которую отвергало его сознание.

Они порешили обойтись без пудинга, чтобы не тратить зря такой прекрасный день.

Шугарлоуф-хилл был меловым бугром в беркширских холмах, обнесенным колючей проволокой Министерства обороны с запретительной надписью, и место это Тому казалось лучшим в мире, не считая его родного Плаша. Ни катание на лыжах с отцом в Лехе, ни Вена и велосипедные прогулки с мамой, ни одно из мест, где он побывал или мечтал побывать, не вызывали такого чувства уединенности, избранности, которое охватывало на этом холме, защищенном от врагов колючей проволокой, где Джек Бразерхуд и Том Пим — крестный и крестник, лучшие друзья — могли по очереди метать из катапульты глиняные мишени, сбивая их из двадцатикалиберки Тома. Когда они впервые очутились здесь, Том не поверил своим глазам. «Здесь же закрыто, дядя Джек!» — запротестовал он, увидев, что дядя Джек притормаживает. Все шло так хорошо в тот день — и вдруг все испортилось! Они проехали десять миль по карте, чтобы, к огорчению Тома, встать возле наглухо запертых белых ворот, за которые нельзя было проникнуть! Прекрасный день пропал, и уж лучше бы он опять вернулся в школу к своим добровольно-принудительным занятиям!

— Тогда беги туда и крикни «Сезам, откройся!», — посоветовал дядя Джек, вручая Тому вытащенный ключ.

Том и оглянуться не успел, как внушительные белые ворота распахнулись и, пропустив их, тут же опять захлопнулись, и вот они уже получили особую привилегию — въехать на этот холм и, открыв багажник, вытащить оттуда заржавленную катапульту, которую дядя Джек, оказывается, прятал там, ни словом не обмолвившись в течение всего завтрака. А следом за этим Том выбил девять из двадцати, а дядя Джек — целых восемнадцать, потому что он был отличным стрелком, да он и все делал отлично, несмотря на то, что был таким старым, и он никогда не поддавался и не подыгрывал никому, даже Тому, и если Том обыграет когда-нибудь дядю Джека, то в честном поединке, к чему они оба и стремятся, что ясно без всяких слов. И сегодня Тому нужно было именно это, и ничто другое — пообщаться, как всегда, помериться силами, провести время за обычной беседой, которую дядя Джек так хорошо умел вести. Том хотел запрятать самые страшные из своих мыслей в глубокой норе, схоронить их от глаз людских до того момента, когда придет его черед отдать жизнь за Англию.

Напряжение снимала сама прогулка на вольном воздухе.