Таким был этот домашний очаг, превращенный Пимом в его наблюдательный пост. В кои-то веки он жил хорошей полной жизнью. У него была постель, была семья. Он был влюблен в Элизабет, буфетчицу вокзального буфета третьего разряда, и подумывал о женитьбе и отцовстве. Он продолжал мучительную для него переписку с Белиндой, считавшей своим долгом сообщать ему обо всех романах Джемаймы, возможных, «я уверена, только из-за того, что вы так далеко отсюда». Если Рик и не уподобился погасшему вулкану, то стал похож на вулкан притихший, потому что единственное напоминание о нем был теперь поток проповедей о необходимости «всегда быть достойным своего воспитания» и «избегать заграничных соблазнов и ловушек ценизма» — последнее понятие он ли или же его секретарь не умели правильно писать. Письма его явно производили впечатление напечатанных впопыхах, а обратный адрес всякий раз был новым. «Пиши на имя Топси Итон, поместье „Ели“ в Ист-Гринстеде, имя мое на конверте не указывать… Пиши до востребования в Главное почтовое управление Гулля, полковнику Меллоу, который выручает меня, забирая мою почту». Диссонансом в этой диете звучало одно, написанное от руки, любовное послание, начинавшееся словами: «Анни, моя кошечка, тело твое мне дороже всех сокровищ не свете». Должно быть, Рик перепутал конверты.

Единственное, чего Пим был лишен, это дружбы. Друга он встретил в подвале дома герра Оллингера в субботний полдень, втащив туда белье для еженедельной стирки. Наверху на улице первый снег прогонял осень. Руки Пима были заняты охапкой белья, настолько огромной, что он плохо видел и боялся оступиться на каменной лестнице. Свет в подвале через определенные промежутки автоматически отключался — каждую секунду Пим мог бы очутиться в полной темноте и споткнуться о герра Бастля, облюбовавшего себе котел. Но свет все не гас, и, проходя мимо выключателя, он заметил, что кто-то ловко вставил туда остро отточенный ножом кусочек спички. Пахло сигарным дымом, но Берн — это все же не Эскот, здесь каждый, у кого в карманах звенит мелочь, может позволить себе выкурить сигару. Когда же он заметил появившееся там кресло, он подумал, что это из старой рухляди герра Оллингера и припасено им в дар герру Руби, старьевщику, приезжавшему по субботам на ломовой телеге.

— Разве ты не знаешь, что иностранцам запрещено развешивать белье в швейцарских подвалах? — произнес мужской голос — выговор был не местный, говорил он на четком, классическом немецком языке.

— Боюсь, что это мне неизвестно, — сказал Пим.

Он вглядывался в окружающий полумрак, ища кого-то, перед кем ему следовало извиниться, но вместо этого различил неясную фигуру: небольшого роста мужчину, свернувшегося в кресле — одной длинной и бледной рукой он кутался в лоскутное одеяло, натягивая его на себя чуть ли не до шеи, а другой — держал книгу. На нем был черный берет, а лицо украшали вислые усы. Ног его видно не было, но тело под одеялом выглядело угловатым и каким-то неправильным, словно раскрытая не до конца тренога. К креслу прислонена была палка герра Оллингера. Между пальцами руки, стиснувшей одеяло, тлела небольшая сигара.

— В Швейцарии запрещено быть бедным, запрещено быть иностранцем и совершенно запрещено развешивать белье. Ты постоялец и живешь в этом доме?

— Я друг герра Оллингера.

— Английский друг?

— Моя фамилия Пим.

Нащупав кончик усов, пальцы бледной руки задумчиво потянули его вниз.

— Лорд Пим?

— Просто Магнус.

— Но ты аристократ по происхождению?

— Не то чтобы очень.

— И ты герой войны, — сказал незнакомец и издал чмокающий звук, который, по мнению англичан, выражает скептицизм.

Пиму сильно не понравилась такая характеристика.