А сегодня «ввиду непредвиденных Обстоятельств» этот самый Мейкпис, единственный оставшийся в живых сын Гудмена, спускается к нам со своих высот, хотя обстоятельства, побудившие его к такому шагу, предвидели все, кроме него, — обстоятельства эти были столь же осязаемы, как скамьи, на которых мы сидим, столь же основательны, как плиты Уотермастера, к которым привинчены скамьи, столь же предсказуемы, как дребезжащие часы, которые хрипят и свистят перед каждым ударом, словно подыхающая свинья, борющаяся со страшным концом. Только представьте себе, какой царил там мрак, как там высмеивали молодежь и пригибали к земле, запрещая все волнующее, что ее интересует, — от воскресных газет до папизма, от психологии до искусства, от прозрачного белья до алкоголя как высокого градуса, так и низкого, от любви до смеха и наоборот, не знаю, был ли такой уголок человеческого существования, который не был бы затронут их порицанием. Ибо если вы не поймете всей глубины этого мрака, вы не поймете и того мира, из которого бежал Рик, и мира, в который он бежал, как и того щекочущего удовольствия, какое обжигает блошиным укусом грудь каждого скромного прихожанина в это сумрачное воскресенье, когда последний удар часов смешивается со стуком дождя и для молодого Рика наступает первое в жизни великое испытание. «Настало наконец время высоко вздернуть Рика Пима», — пошла молва. И можно ли придумать более внушительного палача, чтобы набросить преступнику на шею веревку, чем Мейкпис, один из Самых Высокочтимых в нашем краю, мировой судья и член парламента от либералов?

С последним ударом часов замирает и соло на органе. Прихожане, затаив дыхание, начинают считать до ста и выискивать своих любимых актеров. Обе женщины из семейства Уотермастера пришли рано. Они сидят — плечо к плечу — на скамьях для знати, прямо под кафедрой. Почти в любое другое воскресенье Мейкпис восседал бы между ними всеми своими шестифутовыми телесами, — восседал бы, склонив набок свою вытянутую голову, и слушал своими маленькими розовыми, как бутон, ушками игру на органе. Но не сегодня, потому что сегодня — день необычный, сегодня Мейкпис совещается в приделе с нашим пастором и несколькими озабоченными попечителями из Комиссии, составившей Обращение.

Жене Мейкписа, известной, как леди Нелл, нет еще и пятидесяти, но она уже сгорбленная и сморщенная, как ведьма; она то и дело вскидывает свою седеющую голову, словно отгоняя мух. А рядом с глупой, дятлоподобной Нелл примостилась Дороти, этакая крошечная застывшая статуэтка, которую правильнее называть Дот, безупречная леди-былинка, достаточно юная, чтобы быть дочерью Нелл, а не сестрой Мейкписа, и она молится, молится Создателю, прижимает маленькие сжатые кулачки к глазам, готовая отдать ему свою жизнь и смерть, лишь бы он услышал ее и устроил все, как надо. Баптисты не встают перед Богом на колени, Том. Они опускаются на корточки. Но моя Дороти в тот день распласталась бы на уотермастерских плитах и поцеловала бы большой палец на ноге папы, если бы Господь снял ее с крючка.

У меня есть одна ее фотография, и было время — хотя, клянусь, это прошло, и она умерла для меня, — когда я отдал бы душу, чтобы иметь еще одну.