— Ой, умоляю! Сейчас ты растерзаешь бедного Фелю, а он ни в чем не виноват! — Поставив на стол разогретые хачапури, Лара села. — Живу я хорошо, удобно. Чего и всем желаю. Фелю уважаю, а замуж не хочу.

— Зря. Этот налево бегать не станет… У-у… запах дивный. — Катя загрузила тарелку салатом и хачапури. — У меня после кофе аппетит зверский.

— У этого и «направо» не очень получается. Но разговоры говорить мастер. Прямо лекции в консерватории. Особенно перед сном хорошо идут — никакого снотворного не надо.

— Может, для семьи на старости лет так оно и лучше?

— Замолкни! Это ты — старая. А мне всего сорок два. Год разницы приравнивается в этой ситуации к пяти. Я и развестись успела, и Фонд возглавить, и Машку к школе подготовила. Пойдет в гуманитарную на Кропоткинской.

— Не пойму я тебя… Ноль эмоций. Я думала, ты в Майкла, как кошка, вцепишься, при такой-то неземной любви.

— А может, не было любви-то? — Лара уронила нож и серьезно уставилась на подругу. — Знаешь, что мне иногда кажется? Что мне только одна любовь на жизнь была выдана. Остальное все — фальшивки, стразы. Блестят, и ладно. Главное — Машка растет. Да и мне не скучно.

— Еще бы! Хронически преуспевающая вумен. И выглядишь классно, — обиженно признала Катя.

— Не расстраивайся, жуй. Каждому свое. Все изначально запрограммировано во вселенском информационном поле. Феликс точно знает. Рыпаться бесполезно. Что тебе в высшей канцелярии выписали, то и получишь — копейка в копейку.

— Нет, Лар, я, наконец, поумнела. — Катя приберегала новость на десерт, но не удержалась. — Роман перевожу, фантастический. Хороший автор. А редактор… — Она закатила глаза. — Тридцати лет, Тарковского всего наизусть шпарит, родственник. Глазищи, как у Христа. И знаешь, мне руку целует!

— Окстись, старушка! Какие мальчики при твоей добродетели?

— Ради него я испорчусь. Стану гадкой-прегадкой. Лар, ты про блузку ничего не сказала. Мой цвет — индиго. Не Версаче, но и не с Лужников.

Лара внимательно присмотрелась к подруге, словно увидела ее впервые. Когда встречаешься регулярно больше двадцати лет, то ничего не замечаешь. Была Катька в университете заводной, дерзкой, идеологически невыдержанной. Родила на четвертом курсе от диссидента и на всю жизнь так в резонерках и осталась. Вроде как мелкомасштабная Новодворская. А теперь — мальчику руку целовать тянет! И блузки помоднее высматривает…

— Поздравляю! — Лара достала из морозилки ведерки с мороженым. — Девушка становится женщиной.

— Мне не накладывай! Одну ложечку. Худею. — Она пододвинула Ларе очаровательную конусообразную вазочку из рубинового стекла.

— А я — нет. Буду жрать и заниматься делами до одурения. Доклад на пятнадцать минут сбацала. В субботу улетаю в Милан. Престижная конференция. — Лара демонстративно уплетала мороженое. И вдруг, сдвинув брови, уставилась на подругу — на ее изящно вздернутый мизинец, на джокондовскую загадочную полуулыбку. — Ой, Кэт… Да ты ж влюблена! И знаешь, что еще?

— Что? Зуб от холодного прихватило? Скривилась вся.

— Хуже. Я тебе завидую.

Глава 15

Миланский роман с Сержем Бонованом разыгрался, как по нотам. Оба его участника, считавшие себя музыкантами, могли по достоинству оценить изящное построение лирической темы. Сержу не изменил вкус: учитывая свой возраст, он предпочел классику, а следовательно, не упустил грациозную прелюдию продолжительностью в двое суток.