Зажили по-прежнему, не хуже других. Всякое бывало — и заработки хорошие, и новый сервант с чешской мягкой мебелью, по записи приобретенные, и даже концерты в санаториях, на которые приглашали Марью Андреевну со всей родней. А иной раз — хоть в милицию звони — крики да звон битой посуды, а уж выражения… На что Степан в загуле лихим был, но при женщинах язык придерживал.

Однажды Марья Андреевна прозрела — дочке еще и тридцати нет, а вид потасканный, вымотанный. В глазах огонек пропал, и даже в лучшие минуты ни о чем она вроде уже не мечтает. А поет хрипло, словно простуженная.

После какого-то крупного скандала в филармонии, где последние годы работала «Радуга», Анжела ушла из ансамбля. Не хотела стоять на подпевках у другой — молоденькой и наглой. Наглой оттого, что маячил за ее спиной солидный патрон. А Сашка — остался. У него пошла своя жизнь. Марья Андреевна устроила дочь к себе в санаторий в клуб — массовиком. Но веселиться Анжела разучилась, ходить на ушах перед отдыхающими не смогла. Обосновалась в библиотеке, где и просидела до сорока лет, читая взахлеб все то, что, оказывается, давным-давно написали всякие умные люди со скучным названием «классики».

С Сашкой они больше не дрались, даже не ссорились. Когда он сообщил, что хочет развестись по причине любви к другой женщине, Анжела согласие без всяких возражений дала. А на прощанье, закрывая дверь за уносящим чемоданчик Сашей, еще сказала ему вслед: «Уж ты прости меня».

Это ее-то прощать?! И что тюрьму его пережила, скандалы-пьянки терпела, что осталась теперь одна — увядшая, погасшая. А он — с молоденькой француженкой, заехавшей в город отдохнуть, отбывал теперь в Европу. Сорок лет для мужика — самый расцвет. И внешность у него видная, и манеры как раз для обольщения подходящие: то строг и задумчив, то песни поет и в глаза заглядывает: «Ты у меня одна, словно в ночи звезда…» У него, значит, новая жизнь, а у Анжелы — конец всему.

Однажды светлым сентябрьским утром Анжела пришла домой рано. Было воскресенье — Марья Андреевна еще не вставала. Дочь опустилась на коврик возле кровати, поцеловала ее в щеку и сказала: «Я окрестилась, мама. Теперь у меня другое имя — Анна. И вся жизнь — другая». При этом она улыбалась светло, ясно.

Вот уж и не ждала радости, а бог дал! Как же славно они зажили! Пенсия у Марьи Андреевны маленькая. Еще щенок дворняжий в здоровую псину вымахал и все время голодный. Зарплата у библиотекаря тоже незавидная. Но ведь не голодали же — вполне достаточно питались. И на душе — тишь да благодать. Полдня Анна в читальном зале сидит, а полдня — в церкви. Детский хор собрала и песнопения с ними разучивает. По субботам и воскресеньям во время службы пение в храме звучит — душа радуется. А уж по праздникам!

Ждала Марья Андреевна Пасхи. А за неделю прихватило поясницу — ни повернуться, ни подняться. Включила телевизор и службу из московского Богоявленского собора смотрела, да все представляла, что в хоре се дочь стоит, вот-вот лицо за другими мелькнуло!

— Хорошо же ты пела, дочка! — встретила мать вернувшуюся под утро Анну.

Они похристосовались и разговелись — пасхой, да куличом, да яркими, с цветными наклейками яичками.

— А я тебя сегодня на лоджию выведу — вся вишня в цвету стоит. Окошки раскрою и будем на море смотреть, старые песни вспоминать, хочешь? Утесова, Шульженко… — Анна улыбнулась. Личико худенькое, бледное, волосы пожухлые сзади в пучок собраны.

— Можно сегодня-то такое петь?

— Доброе всегда можно. — Анна тихонько напела: — «Тот город, который я вижу во сне, о, если б вы знали, как дорог.