Витольд выступил вперед, чтобы объяснить мне свою стратегию. Они хотели сосредоточиться на документальных съемках с погружением, так называемый метод «камера на плече», но, учтите, в соответствующих пределах, никакого вуайеризма. Ради этой работы они планировали поселиться у меня на какое-то время, по крайней мере до вынесения решения суда относительно опеки над Конрадом. Фильм о нас, вау!!! Я согласился, изображая смущение. Двое поляков отправились за двумя огромными чемоданами, которые поджидали их на темной площадке. Журналисты признались, что очень устали, и спросили, где могут расположиться. Я с радостью уступил им свою комнату. Я спокойно мог поспать несколько дней на диване в гостиной, чтобы обеспечить себе место в истории.

Мне было слышно, как они спорили о чем-то, потом наконец появились в гостиной с бутылкой водки.

– Нельзя же так просто лечь спать в первую ночь! Репортаж полагается обмыть!

– С удовольствием.

Анджей вытащил зубами пробку из уже початой бутылки и предложил выпить за дружбу. Полглотка оказалось достаточно, чтобы я разволновался. Двое поляков пребывали в приподнятом настроении, довольные, что оказались в моем доме, приятные гости. Нельзя же останавливаться на полпути, к тому же на таком правильном, и я пошел достать из-под раковины бутылку урожая 1974 года. Они вытаращили глаза. Друзья мы или не друзья?

Мы воспользовались ситуацией, чтобы обсудить организационные моменты. Витольд был кинооператором, Анджей – звукооператором. Оба – выпускники киношколы в Лодзи, где дебютировали Полански, Сколимовски, Кисловски и прочие – ски. Первому они поклонялись и имели твердое намерение повторить подвиг его короткометражки «Двое мужчин и шкаф»[19] на основе моей истории. В жанре абсурда и минимализма, так они сказали. Я плохо понимал, что они имеют в виду, и это обнадеживало, гораздо лучше чувствуешь себя, когда не понимаешь творцов.

– Так кто же вы, скорее кинематографисты или журналисты?

– В Польше это одно и то же.

Не знаю, то ли подействовало вино, то ли фамилии на – ски, но в голове начали роиться мечты голливудского толка. И только я дал волю воображению, как со скоростью, присущей всем мифоманам, у меня родилась небольшая речь. Мою оду Конраду будет слушать весь Голливуд! Я свалился с ног от дикой усталости.

Мне снилась какая-то страна, что-то среднее между высохшим Востоком и пропыленным Магрибом.

Рано утром я представил старым жильцам новых жильцов. Вообще-то это не совсем точно, не рано утром, поскольку поляки проснулись к четырнадцати часам. Мы поджидали их как американцев в 1944-м. Нужно полагать, они устали. Что касается меня, то я встал не слишком поздно из-за намечавшегося радикулита. Диван в гостиной уже не мог собрать большинства среди моих позвонков, многие мечтали вернуться в прошлое. Я приготовил для гостей самый– крепкий кофе, но они не могли начать рабочий день, не съев омлет с сыром; я извинился, что оказался не на высоте, не зная их привычек. Тереза разволновалась из-за яиц, мы уже сто лет не видели ее у плиты. Она тут же воспользовалась случаем, чтобы показать полякам, что она в доме главная. Она начала разглагольствовать (вот оно, могущество СМИ). Я про себя смеялся, ведь их-то интересовал в основном Конрад. И что в этом странного? Он был ужасно милый, застыл с раскрытым ртом перед камерой Витольда. Просто неудобно, такое он имел превосходство над нами, этот человек ниоткуда. Я внезапно подумал, на какой риск я шел, впустив посторонних в свою эмоциональную среду; я тут же свел этот риск до минимума, объяснив полякам хорошо поставленным шепотом, что этот репортаж может состояться при одном условии: они не будут вступать в контакт с ребенком; я рассказал им о нашем трудном положении и о доверчивости малыша, он может привязаться к ним, и расставание будет тогда очень тяжелым; отеческая любовь зиждется на умении предвосхищать события.