Она стояла с бутылочкой в руке, тупо глядя перед собой.

Так вот для чего она оставила школу, друзей, надежду стать манекенщицей. Для этого дрянного трейлера, для мужа, который весь день на фабрике, а весь вечер пьет или играет в карты, для ребенка, точь-в-точь похожего на отца.

Тот вопил во весь голос.

— Заткнись! — вдруг заорала она и швырнула в него пластиковой бутылочкой. Бутылочка опрокинула его на спину, и вопли Рэнди сделались невыносимыми. Он лежал, задыхаясь, в кроватке, лицо его стало пурпурным.

— Прости, — прошептала она. — Иисус, Мария и Иосиф. Мне жаль! Ты в порядке, Рэнди? Сейчас мамочка тебя почистит.

Когда она вернулась с мокрой тряпкой, оба глаза Рэнди заплыли и под ними наливался синяк. Но он взял бутылочку и беззубо улыбнулся, когда она вытирала ему лицо.

«Скажу Рою, что он упал с пеленального столика, — подумала Сэнди. — Он поверит. О Боже, пусть он поверит».

Большинство рабочего населения Салема Лота направлялось на работу. Майк Райсон принадлежал к немногим, которые работали в городе. Он числился садовником, но работал на трех городских кладбищах. Летом дела хватало, но зимой ему делать было нечего — так, во всяком случае, считали многие. Зимой он помогал гробовщику.

Насвистывая, он свернул с Бернс-роуд, уже готовясь выйти из машины и отпереть кладбищенские ворота… и вдруг резко нажал на тормоза.

С железных ворот вниз головой свисало тело собаки, и земля под ним размокла от крови.

Майк выскочил из машины и подбежал к воротам. Он натянул рукавицы и поднял собачью голову — та поддалась с ужасающей бескостной легкостью, и он увидел остекленевшие глаза Пурингтоновой дворняги Дока. Собака висела на остриях ограды, как овечья туша у мясника. Мухи, еще медлительные в утреннем холодке, собирались вокруг.

Борясь с тошнотой, Майк снял собаку с ворот. Кладбищенский вандализм не был для него новостью, но такого он еще не видел. Обычно ограничивались опрокидыванием надгробий, выцарапыванием кощунственных надписей и развешиванием бумажных скелетов. Но если это убийство — дело детишек, они настоящие мерзавцы. Вин умрет от горя.

Он подумал, не следует ли сразу отвезти собаку в город Перкинсу Джиллеспи, но решил, что это подождет. Он может отвезти беднягу Дока в обеденное время: не похоже, чтобы ему сегодня захотелось есть.

Он отпер ворота. Придется еще мыть их. Вряд ли удастся сегодня попасть на другое кладбище. Он припарковал машину за воротами, больше не насвистывая. День померк.

Желтые школьные автобусы собирали детей, ожидавших на улице с завтраками в корзинках. Чарли Родс объезжал Восточный Салем и верхнюю часть Джойнтер-авеню.

В его автобусе ездили самые послушные дети во всем городе, да и во всем районе — если на то пошло. Никаких воплей, никакой игры в лошадей, никакого дерганья за косички в автобусе № 6. Все сидят спокойно и ведут себя как следует, а не то — шагают две мили до школы пешком и рассказывают директору, почему.

Он прекрасно знал, что дети о нем думают и как о нем говорят. И прекрасно. У него в автобусе не будет никаких глупостей. Это он оставляет бесхребетным учителям.

Директор набрался мужества спросить, не «погорячился» ли он, когда заставил маленького Дархэма три дня ходить в школу пешком только за то, что он чуть громче разговаривал. Чарли только взглянул на него, и директор — молокосос, четыре года, как из колледжа, — сразу отвел глаза. Управляющий автобусным объединением Дэйв Фэльсен — старый товарищ по Корее. Они с Чарли понимают друг друга. Они понимают, что творится в стране. Они понимают, что мальчишки, которые «чуть громче разговаривали» в 1958-м, это мальчишки, которые писали на знамя в 1968-м.